Такие мысли приходили и уходили, пока она открывала и закрывала дверь. Но мысль, от которой избавиться не получалось, говорила, что Осси уже бывал в этом доме; что на самом деле он знаком с ним ближе, чем мать Виктории, чем будет знакома сама Виктория.
7
Глубокие дороги
Воскресное утро, несколько дней спустя.
Словно заканчивая спор, начатый в другом месте, Виктория неожиданно проснулась с мыслью: короче, быть хозяйкой – странная штука.
Было пять утра. Спальню наполнял свет, ретранслированный из синего-синего неба фасадами через дорогу. Она еще повалялась минуту-другую, слушая, как в дальнем конце улицы перелаиваются собаки, содрогаясь от восторженного ощущения пространства вокруг, которое теперь принадлежало ей:
Пространство внутри дома. Пространство внутри улицы снаружи дома. Пространство внутри городка вокруг этой улицы, пространство внутри страны вокруг городка. Звание хозяйки допускало ее в эту огромную прозрачную матрешку географии, растягивая вдаль свет и воздух вокруг, все – новые, все – ее. Спускаясь на первый этаж, она мешкала у каждого окна на лестничных площадках. Ну и что, думала она, если заднюю дверь открыл кто-то другой? Сад – со всеми его еще не цветущими и потому нелепыми на вид алтеями – ее. В коридоре она нашла прогулочные ботинки – хорошего бренда, почти неношеные. Обулась и отправилась прямиком на улицу.
Старые тропинки за домами, запрятавшиеся между боярышником, терном и ежевикой. Металлическая калитка-вертушка, прерывающая заросшую живую изгородь. Появлялись и исчезали собачники, редко встречаясь ближе, чем в небольшом отдалении. Уже теплело. На каждом поле, обнаружила она, – свои вышки ЛЭП; на каждом поле – свой пруд. Вышки издавали интересный приглушенный звенящий лязг, словно завод по бутилированию, который слышно на ветру на пятикилометровом расстоянии. Вода местами казалась мелкой, местами – глубокой. Одни пруды украшал собственный столб – или пара ив либо коров; у других бродила одинокая болотная курица. Если подойти поближе, то они все выглядели недавними; все – без пляжей, словно воду залили в травянистую впадину только прошлой ночью. Они поблескивали на стеклянном свету.
В двух километрах от городка, где земля резко проваливалась лесистыми склонами, обращенными на север, Виктория слышала, как мужчина кричит в деревьях «Мойя!» – а может, «Вийя!» Голос был легким, с какой-то незнакомой ей мидлендской интонацией. Голос с радушным оттенком тенора; ласковый, ни в коем случае не властный, но все же по сути требовательный. Так могли звать и женщину, и собаку. Вряд ли ребенка. На миг Виктории померещилось, что она увидела хозяина голоса – невдалеке, легко шагающего вниз по склону с руками в карманах. Она помахала.
– Замечательное утро, правда?
Ноль внимания; и, хоть ей все равно пришлось следовать за ним, потому что туда вела тропинка – сперва завиваясь через дубы, березы и падуб, а потом – через ясень и вязы, – она так никого и не догнала. Потом она слышала его время от времени, то близко, то далеко, кличущего своего непослушного компаньона из какой-нибудь заросшей горной воронки или заброшенной печи для обжига известняка. Лес был мягким. Его случайным образом рассекали ленивые ручейки. Под сфагнумом, папоротником и коростой опавшей листвы на черной грязи лежала та смятая и парадоксальная страта, из которой почти тысячу лет выдалбливали местный доход. Уголь – для цистерцианцев в аббатстве; потом – известняк; потом – железо и глина для фабрикантов с их речами в духе Кремниевой долины, с их обещаниями будущего, с их поместьями под названиями «Парадиз» или «Рай». Дальше, над старой железнодорожной веткой в конце карьера, брызгал худосочный водопад; во мху электрически флуоресцировал свет. Никакой живописности, как можно было ожидать. Поэтому, услышав «Майра!» совсем близко и где-то сзади, Виктория вздрогнула и пошла домой, где перекусила кукурузными хлопьями и довольно внезапно для себя заснула на диване.
Проснулась уже днем. Ей что-то снилось, но она не помнила что.
Первым делом она услышала «Поди сюда!» сразу перед домом.
Подскочила и уставилась на улицу. Ничего. Воздух стал влажным; запахло бензином. Она никого не видела. Перешла к задней двери, но ту опять заклинило.
– Мойа? – Затем пауза и уже удаляясь от Виктории: – Войа!
Намного позже, перед самыми часами закрытия, под завершение этого загадочного дня, ей снова послышался звавший голос, прямо через дорогу, а потом – слившийся с общим шумом городской ночной жизни. Она как раз сортировала вещи матери: тут – коробка с куклами, там – стопка фотографий из 1970-х в бумажных конвертах, пролившиеся на пол передней комнаты передержанные лица. Она подошла к окну, но смотреть там было не на что. Слышалось только, как вдоль по всей улице в последний раз опустошались и заново наполнялись пабы, словно в перильстатике. «Подь сюда. Подь сюда». Вернется ли к нему Вийа или Мойра? Кто кого наказывал? Попробуй угадай. Виктория попыталась представить собаку – патердейл-терьера, парсон-рассела – с грубой шерстью, извалявшегося в грязи, упрямого – все еще полного сил после целого дня в лесу; но в итоге воображения хватило только на какую-то незадачливую сельскую готку, тощую, но со слоем мягкого жирка под белой-пребелой кожей, для которой не обращать внимания на свое имя, доносящееся из дверей паба, – это еженедельный бунт против слишком тугих уз. Виктория передернулась, закрыла ставни, собрала фотографии. Написала Шоу.
«Я чувствую вокруг разные пространства. Пространство на чердаке, пространство в подвале, пространство на площадке первого этажа, которое отличается от пространства площадки на третьем не просто формой, но и тишиной, и резонансом, и тем, как движется воздух. Обожаю этот дом! Сижу на лестнице и читаю в солнечном свете. Здесь у меня столько тишины. Словами не передать, какое это облегчение после Лондона!»
Потом добавила:
«Впрочем, местные могли бы быть и поспокойнее».
Виктория двигала материну мебель по спальне, пока ее не устроила расстановка. Она знала, что никогда не сможет жить с полками, выпятившими напоказ свои цветастые изгибы, напоминающие губу; стоило отодвинуть шкафы, как со старых дюбелей посыпалась штукатурка, будто сырой тальк. Она вложила палец в одно из отверстий и почувствовала слабый электрический пульс, маленький проблеск жизни, словно дом заговорил с ней. Говорил он по-разному. Требовали внимания половицы. Как только смеркалось, щиток опять отрубал все, кроме сети на кухне. На кухню просочилась вода из неустанной утечки в ванной комнате сверху – какие-то неполадки с трубой биде. Брусья колонизировал древоточец, и по ночам в глубине дома слышалось его тиканье, словно от каких-то старых узкоспециализированных часов.
– Обшивке на стенах конец, – объяснил ей плотник. – Настолько старый дуб становится либо как железо, либо как мокрый песок. Но все-таки спасем, что получится.
Тем же утром поставили леса для работы на крыше. Дом уже месяц наводняли мастера. Они разбили здесь лагерь. Как и плотник, это были пятидесятилетние мужики с уличными лицами и всесторонними навыками. Приходили они по рекомендациям, часто – друг от друга или от отца Перл, напоминая его своим странно поизносившимся внешним видом, – и с собой приносили оккультный багаж из религии, алкоголя, потери слуха из-за грохота, больных легких и серьезной мотоаварии в тридцатник; багаж из целой жизни контузий и переломов, шунтированных в последнюю минуту артерий. Они были общительными, но под поверхностью – застенчивыми. Всегда просили чашку чая, но сэндвичи приносили свои или в обед ковыляли вниз по улице в старомодную чайную под названием «У Бренды», где сидели и глазели вокруг в своих полукомбинезонах и защитных штанах, будто великовозрастные карапузы в коляске.
