— церковная служба, пение гимнов, театр — в еще большей мере способствовали его изоляции. Среди трехсот мальчиков он казался одиночкой, насупленным юнцом, чью внутреннюю сосредоточенность легко было принять за отстраненность и чванство.
Верным ключом к уважению и популярности была спортивная доблесть. Оливье таковою не обладал. Наподобие своего отца, он мечтал отличиться в крикете, однако не унаследовал ни грамма той ловкости, какую всегда демонстрировал преподобный игрок в обращении с битой. О сборной школы нечего было и думать, но в последнем семестре он удостоился чести играть за свое общежитие. Он не мог нарадоваться, увидев надпись на доске: Оливье Л., № 11. Вооружившись битой, он, направляясь к калитке, уже предвкушал осеняющую его славу. Для победы необходимо было набрать семь очков. Он ступил на сцену, где готовилась величайшая драма его спортивной жизни.
У черты он проделал все положенные ритуальные приготовления: пощупал калитку, обозрел поле, встал в стойку. С суровым видом отбил первый мяч. Потом, подумав, что героев делают из другого теста, решил быть смелее. Отразил еще два удара, получил очко за перебежку и — когда до победы оставалось всего четыре очка — был начисто разбит Дугласом Бейдером.
«В св. Эдварде во второй половине дня обязательно занимались спортом, — вспоминает Бейдер. — Перед спортсменами все преклонялись. Лоренс всегда ужасно старался, но не был настоящим игроком. Не думаю, что его действительно не любили, но он был замкнут, погружен в себя и, возможно, в своих фантазиях вообразил, будто его не любят».
Оливье провел в “Св. Эдварде” всего три года. Наибольших отличий в это время он добился за пределами школы. Во время пасхальных каникул 1922 года в Стратфорде-на-Эйвоне проходил фестиваль, посвященный дню рождения Шекспира, и правление Шекспировского мемориального театра попросило отца Хилда показать “Укрощение строптивой”. Эта честь больше всех похвал театральных знаменитостей подтверждает и высокий уровень ученического спектакля, и исключительный успех Лоренса в роли Кэт. Трудно переоценить впечатление, которое произвел стратфордский фестиваль на четырнадцатилетнего Оливье. Он нес венок в торжественной процессии, направившейся из театра в приходскую церковь, где похоронен Шекспир, а затем присоединился к хору Всех Святых, участвовавшему в мемориальной службе. В тот незабываемый день, на репетиции, он впервые ступил на прославленные стратфордские подмостки и познакомился с американским актером Джеймсом Хэкеттом, выступавшим в роли Отелло. Внутреннее спокойствие и чутье, с какими Лоренс, впервые игравший в настоящем театре, приспособился к путающей новичка обстановке, окончательно убедили Хилда в том, что он имеет дело с прирожденным актером.
Спектакль, показанный следующим утром, свидетельствовал о том же. В зале присутствовали критики из национальных газет. Один из них, У. А. Дарлингтон, писал в ”Дейли Телеграф”: “Мальчик, игравший Катарину, показал остроумную, бойкую, черноглазую девчонку, остро нуждающуюся в укрощении; не помню ни одной актрисы, которая лучше смотрелась бы в этой роли”. Приятно удивлен был и обозреватель “Таймс”: “Пока на сцене происходит минутная заминка, стоит подумать, каким образом мальчики научились так чисто и хорошо произносить текст или подражать женщинам даже в походке. Создается ощущение, что, если этой Катарине бросить яблоко, она инстинктивно попытается поймать его в юбку”.
Сыграв в настоящем театре всего один спектакль, Лоренс возвращался в школу с положительными отзывами прессы. Однако это было отнюдь не то деяние, которое могло бы произвести впечатление на однокашников и поднять его на одну ступень со спортивными кумирами. “Ты что, Оливье, не нашел ничего лучше, как напялить платье и изображать какую-то дуру?” Предчувствуя весь ассортимент насмешек, он не проронил ни слова о событии, ставшем предметом его гордости через несколько лет, — о том, что он играл в старом здании Стратфордского театра, дотла сгоревшем в 1926 году.
Единственное признание пришло к Оливье в школе в декабре 1923 года. В это время мальчики, родители и выпускники приняли участие в целой серии мероприятий, ознаменовавших юбилей св. Эдварда, — футбольных матчах, праздничном обеде, церковных службах и концерте. Торжества венчало представление ”Сна в летнюю ночь”, которое давали на открытом воздухе, используя центральный подъезд школьного здания для большинства входов и выходов. Стремясь усилить свою игру необычными эффектами, Оливье, игравший Пэка, добился повышенного внимания, укрепив на груди два зеленых огонька, зажигавшихся от спрятанной в кармане батарейки. Однако он не нудался в подобных приспособлениях. Его дарование не могло ускользнуть даже от самых неискушенных критиков.
Автор заметки в школьном журнале, назвавшийся Р. С. М., писал: “Наибольшее впечатление оставляет исполнитель Пэка. Отдавшись роли сильнее всех остальных, он сумел придать ей своеобразие. На мой взгляд, он сделал своего проворного, плутоватого персонажа чересчур фундаментальным и веселым, но, во всяком случае, он создал последовательную трактовку образа и продемонстрировал знание сцены и хорошее владение техникой". Другой рецензент (“Родитель”) писал: «Нельзя не упомянуть о том, как Оливье играет Пэка. Он настолько нетрадиционен, что заставляет зрителей задуматься. Многие, вероятно, ушли с мыслью: ”Я представляю себе Пэка не таким”. Но, быть может, именно таким видел его Шекспир? Это весьма разумный довод». Дуглас Бейдер позднее говорил: «Даже сейчас я прекрасно помню изумительную игру Ларри в “Сне в летнюю ночь”. Тогда я находил у него наигрыш, но теперь понятно, что он был на голову выше остальных».
Оливье тоже был доволен собой. Однако он не питал иллюзий относительно своей школьной репутации и крайне лаконично отметил в дневнике: “Ко всеобщему отвращению, очень хорошо сыграл Пэка”.
Вернувшись на рождество домой, он застал семью в состоянии необычного возбуждения и лихорадочной активности. Все было подчинено приближавшемуся отъезду Дикки, который в январе отправлялся в Индию, дабы начать свою деятельность в качестве чайного плантатора. В предотъездной суете и сборах трудно было оценить значение этого события, но, посадив брата на пароход в Тилбери, Лоренс мгновенно осознал горечь новой утраты. Дом в Летчуорте стал непривычно тихим, и, поднявшись наверх, он впервые попал в свою личную спальню. Но его огорчало не только одиночество; доблесть брата, отправившегося на грандиозное приключение, вызывала в нем зависть и не давала покоя.
Вечером он принял ванну, использовав, как обычно, воду вслед за отцом, чтобы сэкономить на угле. Обоих расстроили проводы Дикки. Присев на край ванны, Оливье-старший беседовал с сыном. И тогда Лоренс выложил свои тайные мысли: “Папа, когда я смогу поехать в Индию к Дикки? Через год или два? Я не хочу поступать в университет”.
Ответ м-ра Оливье был для Лоренса полной неожиданностью. Он оставался для него поразительной загадкой и на протяжении многих последующих лет — ибо вдруг открылось, что родитель-викторианец, столь часто казавшийся
