к тебе на минутку, товарищ Гривка?
— Пожалуйста, заходи, товарищ.
Засядут в горнице и сидят то час, то два, совещаются о школе, о проверках, о разделе земли, что-то пишут. Эрнест диктует, Танечка тюкает на машинке, а мама сердится:
— Не поедят, не выспятся как следует, только и знают, что возятся с бумажками. Нет, лопнет мое терпение, вот пошвыряю в печку эти бумажки!
Бумаги она, правда, в печку не побросала, при Тане и Эрнесте держится как ни в чем не бывало: вы, мол, работайте себе, а я вам перекусить соберу, но при Милане мама вздыхает:
— О школе заботится (это она про Эрнеста), а то, что хлев нужно пристроить, этого он не замечает. Сад давно уже пора огораживать заново, амбар протекает, и пахать пора, а плуг — одна ржавчина, и дышла у телеги перегнили. Ох, разве же это жизнь?
«Разве же это жизнь?» — повторяет про себя Милан и при первой же возможности скрывается от матери и от Эрнеста, который тоже норовит гонять его по своим делам. То нужно в комитет за Янчовичом, то в городской секретариат со срочным сообщением.
— Ты здесь, связной? Садись на велосипед!
«Разве это жизнь? И когда же я перестану быть связным! Гоняют меня без конца, и никто даже не спросит, нравится мне это или нет».
* * *
…Таня с Эрнестом опять засели за бумаги, мама пошла в магазин за пайком, а Милан скрылся на заднем дворе, забравшись на сливу-«кругляшку».
Слива густая, цветов на ней — словно кто-то перину распорол. Ищите меня, зовите сколько вам вздумается, все равно не отзовусь! У меня свои заботы — если б вы только знали, что у меня на душе!
Цифру, Матея Цифру, который обокрал евреек Пинкусовых и расхаживал в гардистской [4] униформе, выгнали в Гарманце с работы, а лабудовский Комитет действия выселяет его из деревни.
Цифровы распродали свою мебель, говорят, за бесценок, и то покупатели нашлись только в Читарах, в Лабудовой никто не польстился на их барахло. В доме, где жил Цифра, теперь будет обувной магазин, там уже входную дверь выставили и поставили новую желтую дверную раму, даже издалека видно, что там будет магазин.
Матей Цифра уезжает куда-то в пограничную область. Милан его не жалеет; для такого подлеца и виселицы было бы мало! Но с Цифрой уезжает Марьяна, Марьяна Цифрова с голубой лентой в толстой косе; она тоже уезжает в пограничную область, и Милан догадывается, Милан убежден, что больше он ее никогда не увидит.
Она всегда носила голубые ленты и не разбиралась в математике. Как она краснела, как умоляюще глядела на него своими большими глазами, затененными длинными ресницами: «Помоги, подскажи!» Он бы и рад был всей душой это сделать, но не мог. Любому он мог подсказать, но Марьяне — ни за что.
Она небось думает, что это он из-за ее отца. Когда немцев прогнали, её отца посадили, и она от стыда не ходила в школу, пока мать не привела ее силком. Она сидела за партой, понурив голову, и сразу после уроков убегала домой.
Когда-то очень давно, еще в пятом классе, он получил от нее записку, что она сердится на него, потому что он сказал про нее, что она обезьяна. Она на него сердится, видеть его не хочет, но все равно пусть он ей напишет и передаст записку через Юлию.
Он написал ей тогда, что любит ее; «навеки твой Милан» — так он подписался, но записку ей не передал. Ее нашли немцы, когда обыскивали его. Они искали совсем другие письма (и одно такое письмо, переданное Эрнестом, лежало у Милана за пазухой), но нашли только эти записки и прочитали их вслух в кухне у Грофиков. Милан готов был провалиться сквозь землю от стыда, это было ужасно. Но именно это его и спасло — то, что немцы нашли только эти записки, от Марьяны и к Марьяне, и не добрались до письма, которое было у него под рубашкой. Он был признателен за это Марьяне, он и хотел бы подсказывать ей, но не мог…
Ты, конечно, думаешь, что это из-за твоего отца, а я так и не успел сказать тебе, что ты ошибаешься. Твой отец привел немцев к Пинкусовым, к старой Пинкусихе и к Берте-кыш. Они прятались у Руды Мацко, у «политикана», а он выследил и выдал их. Твой отец стегал старую Пинкусиху кнутом, а мой отец не мог на это смотреть и схватил тебя за руку. А эсэсовец ударил кнутом моего отца, и у него был потом приступ… Ненавижу твоего отца, Марьяна, повесил бы его, но ты — это что-то совсем другое. Ты Марьяна.
Я не подсказывал тебе потому, что у меня так странно сжималось горло, когда я видел тебя у доски. Уходишь, а я даже не сказал тебе, как ты мне нравишься. Мне всегда всё нравилось в тебе — и коса, и ленточка, и даже то, что ты не знаешь такой простой вещи, как трехчленное уравнение.
* * *
— Ты здесь? — раздалось под сливой.
Сила, а кто же еще? Этот бы меня разыскал и под землей…
— Залезай, — проворчал Милан.
Сила взобрался к нему. Они сидели среди душистых ветвей и молчали. Было прохладно, на одежду, на лица, за шиворот сыпались лепестки и холодили кожу, но они сидели молча…
Сиди рядом, раз уж пришел, но помалкивай, очень тебя прошу, помалкивай. Марьяна уезжает сегодня в четыре, превидзовским поездом, но если ты хоть заикнешься об этом, я не знаю что с тобой сделаю.
— Эрнест дома? — заговорил наконец Сила.
— Наверно. А что?
— Юрикову оперировали. У нее камни в желчном пузыре.
Милан не мог понять: какое отношение имеет Эрнест к Юриковой с ее камнями?
Сила выудил из кармана сигарету, закурил, задумчиво сплюнул.
— Юрик нанялся на жатву к Грофикам. Договаривался-то он с Моснаром, тот опять будет на жатве у Грофиков за старшего. А теперь Юрик остался без жницы. Доктора запретили Юриковой тяжелую работу: ей, мол, года три нужно будет беречься.
Он отбросил окурок, глубоко откашлялся.
— Я хочу пойти работать вместо Юриковой.
— Тогда зачем тебе Эрнест? Скажи Моснару, он ведь там за старшего.
— Не берет он меня. Я его просил: возьмите, говорю, меня, я и за косцом буду собирать, и воду носить, не нужно будет нанимать водоноса. А он уперся: нет и нет, мол, не дорос еще. Вот я и иду к Эрнесту,
