class="p1">В первой идет речь о Хаиме Гильдине:
Подтверждается, что в 1933–1934 г. Гильдии на большом собрании в Харьковском клубе им. 3-го Интернационала имел резко националистическое выступление. Говоря о Биробиджане, переживавшем тогда, вследствие наводнения, продовольственные трудности, Гильдин воскликнул: «Евреи, давайте помогать евреям, голодающим в Биробиджане»[143].
Здесь же, ссылаясь на негативный отзыв, опубликованный в газете «Дер Штерн» (20 сентября 1938 года), на рассказ Тильдина «Мартеновская печь № 6», он услужливо сообщает, что
…Гильдин по-вредительскому и политически ложно изображает коммуниста инженера-орденоносца Бермана, беспартийного инженера Шварцмана и старого рабочего Ткача, тоже коммуниста. По рассказу они получаются негодными работниками «шляпами». На заводе орудует вредитель инженер Черномордин. Все видят и понимают его гнусные махинации. Не видят и не понимают их только вышеупомянутые положительные типы – Берман, Шварцман и Ткач… Как видно, Гильдин еще недалеко ушел от своей пресловутой манеры «живописания» коммунистов, за которую изъяли его книгу «Колодцы»…[144]
Во второй – о молодом еврейском писателе из Минска Эли Кагане (1909–1944):
Я видел его 16 ноября в редакции «Советише литератур». Он рассказывал о закрытии еврейских школ в БССР[145], причем он выразился: «Это, конечно, не партизанщина, а такая политика. Я знаю, что в будущем году закроют все еврейские школы и на Украине». Из присутствовавших при этом писателей (Кобрянский, Гонтарь, Л. Резник, Табачников) никто ему не возражал[146].
Попутно «Кант» прибавил и то, что должно было привлечь внимание и к киевскому еврейскому писателю Хаскелю Табачникову (1913–1988), у которого останавливался в Киеве Эли Каган:
Из всего того, что я у него и о нем узнал, считаю нужным отметить следующее:
1. Трудно установить, с чего он живет: печатается он мало;
2. Пару лет тому назад он вместе с ныне арестованным писателем Я. Г. Серфкон[147] (Харьков) ходил по делам последнего (о визе для жены) в польское консульство в Киеве. Что он там делал? По его словам, так просто, для компании[148].
За недостатком информации, в частности личного рабочего дела агента, трудно судить о мотивах Г. Блоштейна, о том, добровольно или вынужденно он взялся за свою тайную миссию, однако на основании сохранившихся донесений «Канта» совершенно очевидно, что исполнял он ее ревностно, без понуканий и, больше того, с выдумкой, проявляя личную инициативу.
Один пример. В начале мая 1941 года он собрал у себя «на чашку чая» большую группу еврейских литераторов, поэтов, прозаиков и критиков с их женами:
Приглашая их, я задался целью в интимной обстановке наблюдать за взаимоотношениями этих людей <…>, и я всячески старался, чтобы они чувствовали себя «как дома». Для этого я не пожалел ни вина, ни закуски, ни теплых слов… Я хотел, главным образом, чтобы эти люди и в будущем приходили ко мне и чтобы они почаще и меня приглашали к себе. <…> Собравшиеся просидели у меня до полуночи, чувствовали себя прекрасно и бурно благодарили меня за радушный прием и приглашали к себе. Я убежден, что завоевал доверие этих людей и в будущем между нами установятся тесные отношения, которыми не премину воспользоваться для дальнейшей работы[149].
Между прочим, инициатива агента была одобрена чекистским руководством. В резолюции на его донесение (от 6 мая) читаем: «Теперь необходимо, чтобы эти взаимоотношения регулярно поддерживались между ними»[150].
7. «Одержимость… идеей раскрытия заговора»…
Ревизия дела «Боевцы», о которой шла речь выше, была вызвана, как можно полагать, «сменой караула» в НКВД УССР. После бегства и ареста руководившего им при Ежове А. И. Успенского (1902–1940) обязанности наркома временно исполнял присланный Берией А. 3. Кобулов, а в сентябре 1939 года новым наркомом стал будущий первый председатель КГБ СССР И. А. Серов (1905–1990), пробывший в этой должности до февраля 1940 года. Следствием этих перестановок, очевидно, стала перетасовка низовых чекистских кадров, о чем можно судить по чехарде руководителей 2-го отдела НКВД, в котором разрабатывалось агентурное дело «Боевцы». Вместо исчезнувшего в одночасье капитана Павлычева зимой, весной и осенью 1940 года документы по делу подписывали заместители начальника отдела старшие лейтенанты Герасимов, Медведев и Хазин, а позднее в качестве начальников – капитан Дроздецкий и лейтенант Герсонский. Последнему, однако, удалось задержаться надолго.
(Что касается Л. М. Павлычева (1908–1942), то он, как оказалось, стал жертвой кампании чекистских чисток, развернувшейся вслед за окончанием Большого террора под девизом восстановления социалистической законности. На Украине они в первую очередь коснулась людей А. И. Успенского[151], при котором, в свою очередь, состоялись тотальная чистка и обновление центрального аппарата НКВД. Известно, что Павлычеву Успенский благоволил и продвигал его[152]. Именно при нем 29-летний выходец из Ярославля, где он начинал электриком после окончания местного ФЗУ[153], был назначен в июле 1938 года заместителем начальника УНКВД Киевской области, а далее, в октябре того же года начальником 2-го отдела республиканского НКВД. После ареста Успенского, уже при новом наркоме, Павлычева обвинили в применении «незаконных методов следствия», в результате чего во время допроса умер один из заключенных, бывший сотрудник органов, и сначала сняли с оперативной работы, переведя в Управление шоссейных дорог, тоже находящееся тогда в ведении НКВД, а затем и вовсе уволили. А в феврале 1941 года его арестовали и предали суду военного трибунала. При этом всплыли и другие «грехи» Павлычева, который «пропускал на тройку дела с явно недорасследованными материалами, на основе признаний обвиняемых весьма сомнительных в части их правдоподобности», а по прежнему месту работы в Горьковской области даже исключался из партии «за спекулятивные дела с врагами народа с коврами и зеркалами»[154]. Сам он, однако, заявлял: «Я за хорошую работу в органах НКВД получал награды и если бы у меня не обострились отношения с бывшим наркомом Серовым, то я бы суду предан не был»[155]. В итоге в августе 1941 года по приговору Военного трибунала войск НКВД Киевского особого военного округа Павлычев был осужден на 10 лет ИТЛ, однако исполнение приговора было отложено до окончания военных действий, а до того его, как и других обвиняемых, отправили на фронт, где он и погиб[156].)
Как бы там ни было, в результате состоявшейся «ревизии» ряды фигурантов дела «Боевцы» сильно поредели. В частности, сержант Смолкин задним числом пришел к выводу (с которым согласился и Герсонский), что имеющихся в материалах данных в отношении Файвеля Сито,
