светили, по лишь метили небосвод, чтоб отличить его хоть как-то от земной тверди. Ночная тьма покрыла все кругом сплошною пеленою. Она казалось плотной, но лишь для глаз людских. Не для ушей их. Пройди или проедь хотя б одни сейчас, его другой бы, что стоял в дозоре, услышал непременно. Тем более, когда б маньчжуров рать в который раз опять пошла на Ехе.
Под утро в ворота Западного города торопливо застучали. И этот стук прозвучал окрест, как удары тарана в обшитые железом створы ворот: «Идут маньчжуры!» Весть эта словно нал степной распространилась вмиг. Люди селений, что ближе были к городу, в нем кинулись искать спасения, те, кто жили дальше, бежали в горы.
С уханьем бубнов, ревом труб, врага заранее стараясь устрашить, ну а себя подбодрить, из города с дружиной вышли Буянгу с Бурхангой. Взбежав на холм и посмотрев вперед, Буянгу обмер и попятился назад. Он сам не свой, стремглав помчался в город. За ним, уздою разрывая рот коню, Бурхангу устремился. «Ворота закрывать скорей!» — за стенами укрывшись и голос обретя, Бурхангу завопил.
Тяжелые железные ворота надежно перекрыли вход в Восточной город. И, глядя со стены, как, налетев было на них, попятились маньчжуры, оставив груду тел, что было мочи крикнул Цзиньтайши: «Мы не пикапе, добровольно вам не покоримся». И в подтверждение слов его со стен вниз полетели камни, бревна, стрелы.
Хоть крепок камень, из которого сложили стены, но все же он не устоял. Подкоп проделав, маньчжуры обрушили стену и ринулись внутрь города. Еще до этого Нурхаци распорядился объявить своим войскам: «Не надо убивать кого попало!»
Чтобы сдержать желания тысячи сердец, в которых ярость, жажда мести, сознание превосходства, наказа мало одного. Пришлось особо отрядить глашатаев со стягами напомнить приказание: «Без нужды кровь не проливать». А как тут разобраться, кого щадить, а кого нет, когда весь город против? Чтоб усмирить ехесцев, Нурхаци еще послал глашатая. Держа в руке зонт желтый государев, он возглашал: «Кто покорится, от смерти будет пощажен!» И словно масло кто пролил в бурлящий кипяток: сдаваться стали горожане.
— Спасаться где? — метался Цзиньтайши. — Не убежать из города. Вот крылья б, как- у птицы! Ага, пока на башню, — И сына-малолетку за руку схватив, крикнул жене: «Не отставай!» Закрылся в башне с близкими своими. Потом, когда уж отдышался, огляделся. По стенке постучал — сухое дерево, не камень. «Надежно не укроет», — металась мысль в тревоге.
— Эй, Цзйньтайши, — ко рту ладонь приставив, кричал Фюпдон, — а ну-ка выходи! — «Не сдашься— силою возьмем», — покраснев от натуги, вторил Фюпдопу зять Нурхаци Хурхань.
Молчал в ответ Цзиньтайши. Затаился, как будто и не он в башне засел.
— Отец! Отец! — А этпх слов простых, вернее звуков голоса, который их произнес, уже не выдержал Цзиньтайши. То был его любимец, старший сын Дэлкэр. Вот он стоит: как плеть повисла левая рука, и рана в пол-лица. А рядом с ним — маньчжуры.
— Отец! — едва лишь показлся Цзиньтайши в проеме, — от боли морщась, выкрикнул Дэлкэр. — Побеждены мы, город взят. Слазь лучше и жди потом, что будет.
Жив Дэлкэр, хотя и в плену. И раз он жив, то я не сдамся. Мой старший не станет думать об отце, что струсил тот. «Нет, — крикнул Цзиньтайши, махнув рукой перед собой, словно отгоняя рой назойливой мошки. — Нет, я сам себе хозяин и волен поступать, как я хочу».
И застучали топоры. Ударам их о бревна вторил тревожный, с замиранием, стук сердец. В страхе жена Цзиньтайши закрыла руками уши, но стук назойливо лез в них и в голове звучал надсадно. Лук опустив, Цзиньтайши слух напряг: «Ага, хотят живьем взять и потому взялись рубить строение. А вот им», — процедил сквозь зубы следом, натягивая лук и проверяя, как тетива туга. И тут почувствовал, как под ногами пол заходил — то здание вздрогнуло. Видать, подпоры начали рубить уж. Лук в сторону отбросив, Цзиньтайши принялся высекать огонь дрожащими руками. На корточки присев, смотрел нетерпеливо, как принялся лизать желтый язык сухое дерево и расползаться вширь. «Вместо меня — костей вам кучка обгорелых. Да чьи еще они — придется голову ломать», — ощерился злорадно Цзиньтайши. Но тут обдало жаром и стянуло кожу на лице. Захлопнув рот, Цзиньтайши что есть мочи носом втянул не воздух — гарь и, голову закрыв руками, стремглав скатился вниз. Одно лишь было на уме сейчас — скорей бы выбраться наружу. И тут его под руки подхватили воины Нурхаци и вмиг накинули веревку, так и не дав вдоволь надышаться. «Его я подлой рожи видеть не желаю, а потому, как только будет пойман, кончайте разом», — так наказал маньчжурский государь.
Восточный город был недалеко от Западного, где заперлись Буянгу и Бурхапгу. Четыре сына Нурхаци держали их в кольце.
Стяги маньчжурские завидя на стенах Восточного города, Буянгу усомнился, стоит ли сражаться понапрасну: «Сейчас к войскам, что осаждают город, еще придет подмога. Понапрасну кровь лить своих людей зачем?» — «Да, брат, наверное, так», — согласился со старшим братом Бурхангу.
— Наши владетели, Буянгу и Бурхангу, — опасливо глядя, ронял слова посланец их, — сдаться желают, но боятся выйти.
— Скажи им вот что, — старший бэйлэ отвечал._Я не забыл, что мне племянники они, и потому хотел как лучше сделать: предлагал и предлагаю сдаться. Они останутся в живых. А коли мне не верят, то пусть сперва пошлют нам мать свою. Она нам тетка. Ужель мы женщину убьем?
К Дайшаню, старшему бэйлэ, явилась его тетка, мать Буянгу и Бурхангу{41}. Достой но принял он ее, как принято с родными обходиться. Умильно глядя на племянника, княгиня посетовала, что вот, мол, какие настали времена; нечасто доводится родным по-родственному встречаться. Хуже того, уже плаксиво продолжала она, свои вот ведь вроде, а свара пошла не на жизнь, но на смерть. Старший бэйлэ молчал, глядел в упор бесстрастно: «Говори, говори. Меня не разжалобишь».
— Не положили клятвы вы, и потому дети мои в сомнении пребывают, — всхлипнула ехеская княгиня.
— Ну за клятвой дело не станет, — расплылся в широкой улыбке Дайшань, — доставая из чехла нож. Палец надрезав, подставил к нему чарку с вином{42}. Беззвучно капала в него кровь из надреза, а бэйлэ в это время, клявшись, говорил: «Если вы сдадитесь, а я вас погублю, пусть придет погибель на меня. Если же не сдадитесь, то по взятии города не избежите казни». Окончив говорить, отпил из кубка, «А это, — протянул его тетке — племянникам
