А он все не унимался, и тогда она повернулась, не вставая с колен, и, собрав силы, рванула шинель к себе, так, голова солдата мотнулась резко и оказалась рядом с ней. Он увидел перед собой девушку, и взгляд его стал растерянным, но он повторил уже тише:
– Неси меня назад, пигалица!
Тут уж она разозлилась и ударила его кулаком по груди и закричала:
–Что ты заладил, назад, назад!
– Там блиндаж! Там друг мой Вася!
– Видела я твоего Васю! Решето это, а не Вася!
– Он защищал меня, я его положил и он защищал меня!
– Кабан ты упитанный, вот ты кто!
– Неси меня назад! – не унимался раненый. – Не имеешь права!
– И как ты умудрился отъесться на сухарях, да на пшенке!
– Неси меня назад, или брось тут, я сам доползу!
– Отползался уже! Сволочь, кабан колхозный! Будешь цепляться еще – я врежу тебе! – она замахнулась кулаком. – Я так врежу тебе, что забудешь свой блиндаж! И Васю своего забудешь!
Ольга откинулась назад, спиной к стенке траншеи и заплакала без звука, а солдат смотрел на нее испуганно, но не кулака ее девичьего он испугался, а этих слез, беззвучного плача, хотя не понимал своей вины в этом. Она потащила его дальше, и боец больше не упирался, наоборот, помогал ей, отталкиваясь руками, только, когда она останавливалась для передышки, тихо бормотал: – Ну, девка, ну что ж ты наделала!
Траншея вывела их в глубокий овраг, где уже лежали раненые, и тут только Ольга вспомнила, что не наложила жгут, и, когда она делала это, к ним подошла девочка лет девяти и подала воды в солдатском котелке.
– Откуда здесь гражданские? – удивился солдат. Ольга не знала, она сама наткнулась на них сегодня случайно, когда выносила первого раненого. У него был разворочен живот и сейчас он кричал беспрестанно в землянке, где Пелагея, мать девочки, пыталась ему помочь.
– Что ж ты заладил-то! Блиндаж, блиндаж! Дался тебе этот блиндаж!
Ольга сидела возле раненого, сил совсем не осталось, а надо было возвращаться. Сейчас, полминутки посижу или минутку и пойду. Солдат приподнялся на локте.
– Понимаешь! – заговорил он с жаром. – Я два дня держал наш блиндаж! А ты меня… и теперь немец войдет туда просто так, без выстрела! Понимаешь?! Без выстрела!
– Да отобьем мы твой блиндаж! – попыталась успокоить его девушка.
– Да дело ж не в этом! – раненый опять приподнялся. – Без выстрела войдет! Понимаешь? Просто так!
– Понимаю, еще как понимаю! Ладно, мне пора, а блиндаж твой отобьем!
– Кто отобьет-то! Отбивать уже некому! – засомневался солдат.
– Я скажу нашим – разведчикам, Феликсу скажу Чердынскому!
– А, этот-то да! – сказал солдат с надеждой. – Этот отобьет! Смотри, девка, не забудь, пусть отобьет…
Он уже привык к боли, только почему-то боялся потерять сознание, и обрадовался, когда к нему опять подошла девочка. С ней была женщина, ее мама, но в сумерках лица было не разглядеть. Она подложила под его голову что-то мягкое, а он спросил:
– Что ж вы тут делаете? Что ж не эвакуировались? С ребенком-то!
Женщина ничего не ответила, спросила девочку, напоила ли раненого и повернулась, чтобы уйти, а солдат сказал зло:
– Скажи, этому… пусть не орет, и так тошно!
– Орет, не орет! Тяжелый он, не жилец! А ты… Сердца в тебе нет!
– Какое сердце? – отвечал солдат. – Какое тут сердце, мать? По мясу ходим!
– Какая я тебе мать! – разъярилась вдруг женщина. – Мать! Мне и тридцати еще нет! А скажи ка мне ты, русский солдат, как ты немца до Волги допустил? До самой Волги! Мать я ему! По мясу он ходит, герой! А мы тут по коврам персидским ступаем…
Зря держался, подумал солдат, лучше бы быть без сознания, чтоб не слышать таких слов и закрыл глаза. Чертова баба! Лучше бы эта пигалица врезала мне так, чтобы я… нет, кулачок у нее чуть больше воробья. Лучше б мне прострелило оба уха, чем эти чертовы ноги, только б не слышать эти слова. Лучше б мне лежать рядом с Васей… И эта чертова пигалица, и как она умудрилась меня дотащить, во мне шесть пудов, не считая сапог, да две гранаты в карманах. Куда она дела мои гранаты, чертова девчонка? Пошвыряет в немцев, а что, с нее станется.
Девочка присела рядом с ним, и он еще попил из котелка – про запас, а она стала рассказывать, как бы отвечая на его вопрос:
– Просто мама боится через Волгу переправляться. Она раньше, до войны на пристани работала, я к ней приходила, там интересно было. Когда город стали бомбить, такое стало твориться! – девочка как-то по-взрослому приложила ладонь к щеке. – Беженцев наехало, просто тьма тьмущая. Сначала брали только детей, а потом всех без разбору. По тыще человек на пароход! А немцы как начали бомбить, как налетели! Вот! И пароходы и баржи все стали тонуть, ну и люди тоже. Мама тогда стала бояться. А вода в Волге красная стала. Вот и решила остаться тут, и меня не отпустила.
– А тебя-то почему?
– Ну, она говорит, что если я погибну на переправе, то ей тоже не жить. А если она погибнет, то я не выживу. Поэтому надо вместе выживать или погибать.
– Как так? Нельзя тебе погибать! Дети не должны погибать!
– Так ведь война! – ответила девочка, и подумала, что все-таки взрослые люди не такие умные, как стараются казаться. – На войне все погибают, и дети, и взрослые. На, попей еще, а то вода кончается. Я за водой только ночью пойду.
– Так ты и за водой ходишь? А почему ж мать не ходит?
– Я же маленькая, – сказала девочка, – меня в траншее снайпер не видит.
Было уже темно, когда закончился бой, и Ольга спустилась в овраг к землянке. Раненого там уже не было, и дочка Пелагеи сказала ей, что его унесли санитары, и он сильно матерился, когда они уронили его. Она держала за руку девочку лет четырех-пяти и когда Ольга присела к ней, малышка спряталась за спину старшей девочки и смотрела оттуда испуганно.
– Сестренка твоя? – спросила Ольга.
– Нет! Это соседкина дочка, Наденька. Когда немцы пришли, они остались там, в Верхнем поселке, а потом они прятались на Тракторном заводе. А когда начались бои на заводе, ее немцы поставили в окне перед пулеметом, ну, чтоб наши в них не стреляли. У нее ножки обожжены, пулемет ведь нагревается, когда стреляет. Надю наши солдаты отбили у немцев, а маму ее немцы убили.
– Девочка моя! – сказала Ольга,
