Миссис Харпер удовлетворенно запыхтела.
— Маленький негодник не давал мне приготовить хороший бульон. Ну, теперь другое дело, или мне придется навести на него порчу, произнеся «Даббллейн Сидхе».
— Боже мой! — воскликнула Оливия. — Что это значит?
Миссис Харпер ухмыльнулась, отчего приобрела еще более устрашающий вид, чем когда хмурила брови.
— Вообще-то ничего. Но он-то этого не знает.
Захохотав, Трэшер побежал вниз по лестнице. Оливия, все еще улыбаясь, вернулась к безгласному Джеку.
— Я как-то слышала, будто помогает, если говорить с ними, — вдруг раздался голос за ее спиной.
Оливия так и подскочила. Она-то думала, что миссис Харпер уже ушла. Женщина все еще стояла в дверях и впервые смотрела грустно. Она смотрела на руку Оливии, лежавшую на руке Джека.
— Говорить? — переспросила Оливия с бьющимся сердцем. Миссис Харпер сделала движение в сторону Джека.
— Они как бы спят. Но если говорить с ними, это может помочь.
Оливия повернулась к Джеку. Говорить с ним? И что говорить? Она не может говорить о них двоих. Она не может говорить об Уиндем-Эбби и его семье, словно она все еще принадлежит к ней. Прошло пять лет. Она и думать о них не может без того, чтобы ей не сделалось плохо.
Она не может разговаривать с Джеком. Не будет.
Она начала говорить. Сначала минуты, потом часы. Низко склонившись, так, что только Джек мог слышать, она рассказывала все, что знала об аббатстве, о ближайшем к нему городке Литл-Уиндем, о маленькой церкви, в которой служил ее отец, а она пела в хоре и руководила организацией церковных праздников. Там их повенчали в то дождливое майское утро.
Она брала кисть Джека в свои руки и разглядывала ее, когда-то такую изящную, а теперь всю в царапинах и мозолях.
— Подрастают ягнята и телята, — шептала она, растирая ему пальцы. — Пшеница будет хорошей. И хмель для вашего особенного эля. Пивовар Джон пройдет по краю поля и проверит. А Нед, твой старший брат, будет ждать тебя домой, чтобы ты помог ему выбрать новую пару для его экипажа. Мод и Мэдди попросят, чтобы ты взял их на местное собрание, они хотят покрасоваться рядом с тобой и вашим отцом. — Она поперхнулась, потом продолжила: — Джек, пришло время возвратиться домой. Они тоскуют по тебе.
Он лежал такой неподвижный. Только об этом она и думала, пока сидела рядом с ним и говорила, говорила в тусклом свете заходящего солнца. Она не помнила его в покое. В нем всегда было столько энергии, он с таким удовольствием делал все, за что бы ни брался, — скакал ли верхом, боролся ли или фехтовал; когда у него было подходящее настроение, он даже срывал с плеч куртку и помогал убирать урожай.
Одним из самых дорогих воспоминаний было то, когда она нашла его на самом дальнем поле фермы при усадьбе, где он косил пшеницу вместе с двумя своими друзьями. Его бронзовая шея блестела на солнце, глаза невероятно яркого зеленого цвета сияли, плечи дрожали от смеха.
Он был похож на молодого бога, это признавали все. Он был не просто сыном маркиза. Он был «их мастером Джеком». Каждая молочница в радиусе десяти миль выбирала путь, на котором могла повстречать Джека во время его ежедневных прогулок верхом. Ни одна жена фермера не могла устоять, чтобы не угостить его теплыми пирожками с мясом и холодным элем. Он никогда не проходил мимо местной таверны без того, чтобы не остановиться и не поговорить с ее посетителями. Он был как сама природа, и все люди, которые соприкасались с ним, гордились им.
Даже она. Особенно она. Он был не похож на тех, кого она, дочь викария, встречала в своей однообразной жизни. Но она была маленькой незаметной рыбкой в медленно текущей речушке, пока Джек Уиндем не увидел ее и не выдернул на яркое утреннее солнце.
— О, Джек, — вздохнула она. — Где ты теперь?
— Я здесь.
Сердце Оливии остановилось. Она вскочила со стула, уверенная, что голос Джека ей почудился.
Но это было не так. Его глаза были открыты. Загадочные глаза цвета морской воды лихорадочно блестели на мертвенно-бледном лице.
— Господи, Джек! — воскликнула она, прижав руку к груди, к тому месту, где под медальоном начало бешено колотиться ее сердце.
Он очнулся. Он осматривался, как будто не находил чего-то.
— Где? — спросил он, беспокойно обшаривая одеяло. — Я не мог потерять. Не мог, клянусь.
Оливия опустилась обратно в кресло.
— Что, Джек? Что ты потерял?
Он в отчаянии закрыл глаза.
— Я должен найти.
Оливия придвинулась ближе и дотронулась до измученного лица Джека.
— Джек? Скажи мне. Скажи мне, что ты потерял.
Он поднял голову и вздрогнул. Нахмурился, взял ее руку в свою.
— Я не знаю… Я не…
На этот раз Оливия закрыла глаза. Он не вполне пришел в себя, он был словно во сне. Искал что-то. Что-то, что может оказаться в его ранце, который она спрятала в своих вещах, хранящихся под походной кроватью в будуаре леди Кейт.
— Господи, — услышала она и открыла глаза.
Она увидела, что глаза его не просто открыты. Взгляд был пристальным. Он смотрел на нее так, словно увидел привидение. Она задержала дыхание.
— Боже мой, — хрипло произнес он. — Ты здесь. О, моя милая. Мне так не хватало тебя.
Он улыбнулся, и Оливия почувствовала слабость в коленях.
— Тебе меня не хватало? — едва смогла повторить она, садясь на край кровати и накрывая его руку своей.
Он провел пальцем по ее щеке.
— J#39; etais desole. Je ne peux pas vivre sans vous[7].
Оливия чувствовала, как холод пронизывает ее. Он говорил ей и раньше, что жить не может без нее. Но не на французском. Не на хорошем французском. Французский Джека всегда был отвратительным.
Ужасная мысль пришла ей в голову, и она невольно отняла у него свою руку.
—Джек, — сказала она, внутренне собираясь с силами. — Кто я?
Он нахмурился.
— О чем ты?
— У тебя разбита голова. Кто я? «Только не говори "Мими"».
— Не говори чепухи, — прохрипел он, снова беря ее руку. — Кто ты, как не моя Ливви?
Все сразу обрушилось на нее. Она не могла дышать. Она не могла думать. Она не могла пошевелить рукой, которую он прижимал к своей груди.
— Боже мой, Ливви, — простонал он, притягивая ее к себе. — Я думал, что потерял тебя.
А потом его руки обвились вокруг нее, и ее тело узнало его. Пламя объяло ее всю, до кончиков пальцев, до самых глубин ее существа, она так долго была одинока. Слишком долго без Джека, который тосковал без нее.
