должна показать главные стороны, их положение и взаимную зависимость и дорогу, разделяющую их, в виде прямой линии; дорогу, часто прерывающуюся тысячью препятствий, которые могут быть в каждой стране известны только местному населению или путешественникам и которые могли бы быть указаны только на специальных, очень подробных картах. Этими специальными картами и будут различные статьи „Энциклопедии“, а древо или наглядная система — картой земного шара»[107].
В XVIII в. — во время завоеваний и открытий при неразделенности научных дисциплин — география вполне могла включать всевозможные описания и комментарии и была тесно связана с «наукой подчинения», устанавливая соотношения Великобритании с ее гэльской периферией в частности и Европы с остальным миром вообще. Перефразируя Л. Вульфа, начиная с атласов и заканчивая энциклопедиями, география устанавливала границы «просвещенной» Европы и наносила ее карту в сознании эпохи Просвещения[108]. Как и обычные карты, сочинения «о положении в Горной Стране» были призваны упорядочить другие отрасли знания помимо географии — по истории, этнографии и политэкономии Горного Края, — содействуя его интеллектуальному освоению и военно-политическому подчинению.
При этом потребности военного времени (мятежи якобитов в 1689–1691, 1715–1716, 1719, 1745–1746 гг.) актуализировали стремление Лондона описать Горный Край, то есть, при сложившихся обстоятельствах, еще и составить надлежащую карту предстоящих военных кампаний. Расширение британского присутствия в Горной Шотландии и активная внешняя политика Лондона за океанами, сообщавшая особое военно-стратегическое значение гэльским окраинам, на протяжении «долгого» XVIII в. обеспечивали картографам постоянную занятость, делая географию неотъемлемой частью любого сочинения «о положении в Горной Стране».
Составление отчетов и описаний Хайленда оказывалось необходимой практикой политизации географического пространства Горного Края, где политика всегда была геополитикой, а географическая (топографическая, этнографическая) карта становилась языком этой геополитики, дискурсом, в котором властные отношения — это еще и отношения пространственные. При этом географическое воображение британских комментаторов в этом процессе играло особую роль, сопрягая в сознании ответственных за умиротворение Горного Края чинов колониальный опыт королевства, образы неочевидного британского единства в контексте заключенной в 1707 г. Англией и Шотландией унии и потребности Лондона в понимании, определении и сокращении границ «Хайлендской проблемы».
Естественные отличия Хайленда от пасторальных пейзажей Англии и Нижней Шотландии уже формировали ощущение географической особости Горного Края. Форт Уильям, например (сейчас небольшой городок), располагается в 9 м над уровнем моря, в то время как гора Бен-Невис возвышается на 1343 м, хотя их и разделяли всего 6 км; температура при этом понижается на 6 градусов через каждую 1000 м в сочетании с частыми в этих краях осадками и порывистым ветром. Суровая и неприветливая природа Горной Страны, казалось, предполагала те же характеристики и для социальной и политической природы этого края.
Между тем, хотя географическая, социальная, экономическая, политическая, культурная карты Шотландии во многом определялись разделявшим Верхнюю и Нижнюю Шотландию «Хайлендским рубежом» Грэмпианских вершин, сам Хайленд длительное время сопротивлялся географической локализации и никогда не был просто географическим объектом на политической карте, демонстрируя характерную текучесть военно-политической, социально-экономической и этнокультурной географии Горного Края[109].
Даже употреблявшееся британскими чинами название края, Хайленд (Highlands), не передавало содержания гэльского термина «Гэйлтэхд» (Gaidhealtachd). Последний означал лингвистическое и культурное родство, первый характеризовал географию края. Гэльское понятие «Гэлдэхд» (Galldachd) также не являлось эквивалентом англоязычного обозначения шотландских низин, Лоуленда (Lowlands)[110]. Двуязычие, характерное для графств, включавших округа в Нижней и Верхней Шотландии, делало процесс географического определения Горной Страны еще менее однозначным. Около 30 % шотландцев в конце XVII в. владели гэльским языком[111]. Но не все из них проживали в Горном Крае и употребляли его повседневно.
Вместе с тем в аналитических комментариях в зависимости от контекста Хайленд очень быстро перешел из разряда исключительно географической категории в категорию с культурным, лингвистическим, этнографическим, политическим, социально-экономическим содержанием, подразумевая бинарную оппозицию Лоуленду. Хотя в памяти горцев сохранилось представление о более широкой географии родного языка, включавшей когда-то ряд округов и в Лоуленде, что отразилось в различении «гойлов» (Goill), лоулендеров, и «сасеннахов» (Sasannaich), англичан[112].
Этот факт подтверждает, что географическое воображение британских комментаторов, разделяя Шотландию на Верхнюю и Нижнюю, Хайленд и Лоуленд, решало не только картографические задачи, но и политические, укрепляя юнионистское видение Соединенного Королевства. Особенно заметен этот факт на фоне того обстоятельства, что сами горцы и в середине XVIII в., употребляя понятие «Хайленд», имели в виду географию, а не языковые и культурные практики[113].
При этом уже в конце XIV в. хронист из Эбердина, Джон из Фордана, писал о том, что нравы и обычаи шотландцев различаются в зависимости от того, на каком языке они говорят: «Два языка у них приняты, шотландский и тевтонский; последний из них это язык тех, кто занимает побережье и равнины, в то время как племя говорящих на шотландском занимает нагорье и прилегающие острова. Люди на побережье живут оседлым и цивилизованным образом… Горцы и островитяне, с другой стороны, суть дикий и бунташный народ…»[114]. Три века спустя топография «Хайлендского рубежа» по-прежнему связана с географией языкового поведения шотландцев. Ответственные за умиротворение Горной Шотландии чины и агенты правительства между 1689 и 1759 гг. достаточно четко описывали границы этого мятежного края в лингвистических терминах.
В качестве примера воспользуемся характерными и весьма показательными сочинениями середины XVIII в. Впечатляющее первоначальной ничтожностью средств, грандиозностью замысла и широтою размаха восстание сторонников изгнанных Стюартов в 1745–1746 гг. вызвало к жизни наибольшее количество аналитической литературы, посвященной умиротворению Хайленда. Вместе с тем пределы мятежа и культурные рубежи виделись авторам там же, где прежде: «То, что зовется Горной Страной Шотландии, является гористой местностью к северу от Форта и Тэя, где говорят на ирландском языке… Примечательно, что в некоторых пограничных с Хайлендом округах, где… говорили на ирландском языке, носили горское платье и были привычны к оружию, под влиянием… внедрения промышленности ирландский язык и горское платье уступили разновидности английского языка и лоулендской одежде; жители взяли вместо оружия плуг и, разоруженные таким образом не по акту парламента, такие же теперь, как и их соседи с Равнин»[115].
Практически так же, как лорд-президент Сессионного суда Шотландии Форбс из Каллодена, границы Горного Края представлял себе и обычный, однако весьма проницательный и информированный лэрд на «Хайлендском рубеже» Грэм из Гэртмора, в 1747 г. предложивший ответственным за умиротворение гэльской окраины чинам свое видение «Хайлендской проблемы» и ее географии: «Под Горной Страной Шотландии понимают не только гористые местности, простирающиеся от берегов Лохломонда в Стирлингшир, Дамбэртоншир, к северу Сазерленда; но также Западные острова и те области, что лежат в изголовье Ангуса, Меарнса и Эбердиншира… Общение на ирландском языке в большей части
