в защите и продвижении его жизненно важных интересов. Поскольку каждый человек является носителем генов, передаваемых следующим поколениям, природа эволюционного механизма приводит к приоритетному закреплению в геноме склонности к эгоизму, стяжательству и самозащите. Придание (на сознательном и неосознанном уровне) собственному «я» ведущего положения и определение себя как находящегося в центре всего подкрепляется не только испытываемыми в разных обстоятельствах удовольствиями или болью физического характера, но и ощущениями психологического плана. Например, переживаемый нами восторг после своего триумфа отражает рост нашей ценности в собственных глазах – явление, которое мы называем самооценкой. С другой стороны, боль, ощущаемая после неудачи, – это следствие снижения самооценки.
Переживание такого рода боли или удовольствия укрепляет наше ощущение собственной индивидуальности, которое в еще большей мере консолидируется тем, что окружающие думают о нас, поощряют или наказывают. Так как они обозначают свои границы, тем самым способствуют и развитию нашего ощущения себя как отдельных личностей. Гнев, который мы вызываем у другого человека, когда вторгаемся «на чужую (его) территорию», определяет также периметр «нашего личного пространства». У каждого есть определенное ментальное представление о себе, включая чувство персональной идентичности и восприятие своих физических и психологических характеристик. Мы осознаём наши серьезные вложения в себя, а также во «внешние» компоненты того, что считаем «своим жизненным пространством», в других людей или социальные организации, которые ценим; видим те материальные ценности, которыми обладаем. Расширенное представление о личном пространстве – о том, где пролегают границы нашей личности, – может вообще-то распространяться на все, что так или иначе с нами связано: расу, религию, политическую партию, правительство. Поэтому мы можем толковать любую агрессию, направленную на эти компоненты «нашей личности» или «нашего личного пространства», как нападение собственно на нашу личность. Если поддерживать в себе подобное расширенное представление о «территории, или пространстве, своей личности», это, к сожалению, способно вылиться в гиперчувствительность к великому множеству разных оскорблений.
После того как рудиментарное ощущение собственного «я» сформировано (вероятно, ко второму году жизни), индивидуум начинает мыслить и строить планы, отталкиваясь от своих интересов. Эта программная ориентация может быть – и бывает – отвергнута и замещена под давлением со стороны социума, направленным на воспитание необходимости соответствовать и подчиняться правилам и законам общества. Самооценка выполняет роль внутреннего барометра, который заставляет нас стремиться к увеличению ресурсов и расширению «личного пространства» и сообщает нам о флуктуациях при оценке границ последнего. Мы радуемся, когда границы нашей личности раздвигаются, и испытываем боль, если они, наоборот, сжимаются, а личность девальвируется. А чувствуя боль, используем разные стратегии повышения самооценки. Когда наши попытки достичь желанных целей и «раздвинуть границы личности» сталкиваются с препятствиями, мы можем испытать чувство обиды и неудовольствия, а затем может появиться стремление напасть на обидчика и наказать его.
Первичные убеждения
Наши убеждения и верования, как и системы обработки информации, играют решающую роль в определении чувств и поведения. Мы интерпретируем – правильно или нет – сигналы, которые нам посылают другие люди, в соответствии с нашими ценностями, внутренними правилами, убеждениями и верованиями. Преувеличивая значение личного успеха или национального превосходства, мы попадаем в ловушку, считая индивидуальных соперников, членов иного сообщества или группы, граждан, принадлежащих другой нации, менее значимыми, чем мы сами. Примитивные механизмы обработки информации, которые возникли в ходе эволюции, предполагают предвзятость наших суждений о чем-то в отличающихся от нас людях. Когнитивные предубеждения также могут привести к приписыванию злого умысла всем подряд – тем, чьи убеждения, верования и действия конфликтуют с нашими. Когда мы оказываемся в постоянно сжимающихся тисках нашего когнитивного аппарата, появляется тенденция впихивать всех подобных людей в категорию Врагов: раздраженного супруга, представителя религиозного или расового меньшинства, искреннего политического революционера. Становится все сложнее воспринимать других объективно, с рефлексией и с учетом перспективы.
Склонность предаваться чрезмерному или неуместному гневу и прибегать к насилию может быть понята в терминах первобытного мышления. Эти паттерны первичны не только в смысле того, что являются базовыми, но и потому, что, вероятно, берут начало в первобытные, доисторические времена, когда данные шаблоны были полезны нашим предкам (находившимся в полуживотном состоянии и ставшим людьми в настоящем смысле этого слова) при решении опасных проблем с другими индивидуумами или группами.
Людям кажется, что – в общем случае – их гнев является первой реакцией на внешнюю агрессию. Однако первоначальная интерпретация (чего-то внешнего, направленного на них. – Примеч. пер.), предшествующая гневному ответу, оказывается настолько быстрой и часто настолько неуловимой, что они могут не осознавать сам факт того, что интерпретация ими сделана. После размышлений и самоанализа люди оказываются близкими к признанию факта, что их первоначальная эмоциональная реакция – чувство беспокойства и тревоги, а не гнева. Если приучать себя к подобной рефлексии, постепенно становится возможным «ухватывать» значение события, приведшего к дистрессу.
Последовательность шагов, ведущих к появлению неприязни, таким образом, состоит в переходе от интерпретации трансгрессии к чувству гнева и далее – к словесным или физическим действиям враждебного характера. На протяжении многих лет я считал, что гнев возникает сразу после восприятия и осознания (т. е. интерпретации произошедшего) того, что оскорбили. Однако несколько лет назад я, отталкиваясь от моих наблюдений, отметил, что пациенты, которые сосредоточивались на своих чувствах, возникавших сразу после неприятного момента, отмечали короткое мимолетное чувство тревоги и ущемленности еще до того, как чувствовали прилив гнева[48]. Детальное рассмотрение этого явления выявило некую общность того, что вело к расстройству и тревожности, предшествовавших гневу: ощущение, что тебя тем или иным образом унизили. Если индивидуум оценит такое причиняющее страдание расстройство как вызванное кем-то несправедливо, его система, контролирующая поведение, мобилизуется и готовится к контратаке. Упрощенная картина всех стадий развития враждебности может быть представлена в виде диаграммы:
Событие → Огорчение, страдание → «Обида» → Гнев → Мобилизация для нападения
Если мы воспринимаем угрозу или потерю как следствие чего-то неперсонифицированного – например, болезни или экономического кризиса, – то чувствуем себя расстроенными и несчастными, но гнев не возникает. Если же мы приходим к заключению, что в беде виноваты другие люди или их группы, то злимся и считаем себя вынужденными принять ответные меры, чтобы исправить ошибку. Мы можем злиться даже на неодушевленные предметы, которые, по нашему мнению, несправедливо посягают на личные границы (скажем, на стул, который стоит в неположенном месте, или на стакан, который не должен был выпасть из рук). Субъективные чувства варьируются по своим качествам и интенсивности – от простого раздражения до крайней ярости. Хотя слово «гнев» часто употребляется в повседневной речи, для того чтобы обозначить не только чувство, испытываемое человеком, но и его или ее деструктивное поведение, я применяю данный термин исключительно по отношению
