еще, как ягненок, даром что в седьмое ходит…»
Я крепко взял Любу за горячую руку и поглядел в ее глаза, потемневшие, сузившиеся, взгляд которых показался мне чуточку ироничным. Я так любил сейчас и овальный вырез ее шерстяного серенького сарафанчика, и кофточку в мелкую синюю полоску, и густоту ее волнистых волос с шелковисто-льняным отблеском.
— И каждый вечер у вас так?.. — шепотом спросил я и кивнул головой в сторону передней.
Люба смущенно улыбнулась, обнажая красивые, влажно блестевшие белые зубы.
— Наши смотрины… — произнесла она наконец эту не совсем мне понятную фразу и счастливо рассмеялась.
Даже в ее смехе содержался какой-то особый смысл, которого я не мог понять.
Была глубокая зимняя полночь. Я лежал на полу, на старой Марфиной шубе, укрывшись шинелью. От кровати я великодушно отказался, хотя мне ее и предлагали. Теперь же я раскаивался в своей излишней скромности… Лежать было жестко, неловко, и мне вспомнились солдатские топчаны в карауле, на которых мы спали прямо в шинелях, подмяв под головы шапки. Потом я с вожделением вспоминал свою городскую комнату, чистую, светлую, кровать с варшавской сеткой, цветы в настенных кашпо, редкостные сувениры на полке…
Марфа тоже не спала, ворочалась, шумно вздыхала, покряхтывала на своей незаменимой печке, и раза два уже слезала попить.
Не спала и Люба: она, вздыхая и ворочаясь, скрипела кроватью, пошумливала одеялом и один разок, мелькнув белой сорочкой, сбегала в переднюю половину попить холодной водицы из ведерка на полу.
Было нечто странное в том, что я; изнывая от бессонницы и валяясь на шубе, находился в одной комнате с девушкой, которая, может быть, не сегодня завтра станет моей женою и, наверно, будет отдаваться мне легко и без боязни, а сейчас я мог только думать об этом, возбужденный и мучимый напрасным томлением.
Я крепко ругнул себя. Надо было как-то отвлечься… «Наши смотрины… — вспомнил я. — Чего, кого? Жениха, конечно», — ответил я сам себе и беззвучно засмеялся в темноту…
Проснулся я в десятом часу утра. В горнице было светло и солнечно, и я подметил, что даже как будто немного празднично. Пахло чем-то печеным и жареным. Марфа, погромыхивая ведрами, хлопотала в передней по хозяйству, переговариваясь с дочкой. По случаю выходного в школу не надо было идти. Я полежал минут десять, заложив руки под голову, припоминая, не ляпнул ли вчера лишнего чего под действием градусов. Однако ничего такого я не припомнил. Отбросив шинель-неразлучницу, я бодро встал и оделся.
На столе лежал белый лист бумаги, придавленный тяжелой чернильницей из фарфора. Я прочел Любину скоропись: «Дима, я скоро вернусь. Завтракай, отдыхай и жди меня. Л.»
Польщенный, я вышел в переднюю.
— Клопы не кусали? — сразу же спросила Марфа, как только увидела меня.
Она и сегодня была в тех же сапогах с засохшей навозной жижей на голенищах, в той же грубой юбке и кофте и в том же платке с кистями.
Нина тихонько сидела за столиком над учебниками.
— Солдатскую кожу не прокусит клоп, — бодро заявил я.
— Только что… — засмеялась Марфа, ставя на столик сковородку с жареной картошкой.
Я умылся в коридоре, нагибаясь над деревянной кадкой. Вода была с мелкими прозрачными льдинками. Они покалывали руки и заспанное лицо. Умываясь таким древним способом, то есть поливая себе на руки из поллитровой жестяной кружки, я волей-неволей вспомнил свой городской умывальник с горячей и холодной водой, с круглым зеркалом и блестящей от чистоты белейшей раковиной.
Нина, забрав свои учебники, тут же ушла в горницу. Все-таки я ей чем-то определенно не нравился.
— Поясницу ломит прям страх, — пожаловалась Марфа. — Да надобно на ток сходить, недоделки кой-какие прибрать, а то бригадир наругает… А ты не томись в кватере-то. Пройдись по улке, наши Выселки разгляди хорошенько. К Любе в читальню наведайся. Читальня там, где и клуб… — Марфа неопределенно махнула рукой в сторону окна.
Неторопливо, оглядывая все, шел я по деревенской улице, жмурясь от солнечно-белого блеска вокруг.
Дома стояли негусто, вразброс, по деревня была большая, дворов на сто, не меньше. В стороне от нее, особняком, на голом выгоне виднелось длинное кирпичное здание — возможно, новая свиноферма. В самом конце деревни, далеко на пригорке, за темнеющими в снегу кустами выделялся дом с круглой крышей, окруженный высокими деревьями с купами обындевелых вершин. «Наверняка это и есть клуб-читальня…» — предположил я, но идти туда не решился: помнил записку…
По правую сторону улицы я увидел добротный квадратный дом с зарешеченными окнами; вместо крыльца лежал плоский камень. Дом этот оказался магазином. У одного из углов дома стояла на привязи знакомая мне чалая лошадь под седлом. Теперь-то уж я знал хозяина этой лошади. Из любопытства я зашел в сельмаг.
Тут пахло слежалым товаром. Сквозь решетчатые окошки пробивались солнечные лучи. Топилась печь, похожая на водогреющий титан. За деревянным высоким прилавком худющая женщина в загрязненном халате доставала что-то из бочки. Я увидел ее согнутую узкую спину с выпирающим даже сквозь одежду позвоночником.
У прилавка стояли двое: мужчина в бобриковом старом пальто и знакомый мне по шашлычно-закусочной председатель Кандыба в той же кожанке, белых бурках и с плетью, висящей на запястье правой руки. Когда я вошел, они обернулись разом, и я успел заметить, как мужчина в пальто, глядя на меня, ловко, как фокусник, двинул недопитую бутылку портвейна за спину председателя.
Я поздоровался.
Продавщица, выпрямившись, испуганно взглянула на меня, держа в мокрой руке ржавую селедку.
С озабоченным видом я начал разглядывать винный ассортимент, как будто только за этим и пришел. Кандыба, очевидно, узнал меня.
— Никак, к нам боевое пополнение? — рокочущим басом спросил он.
— Да нет, — возразил я. — Пожалуй, наоборот…
— Не дело говоришь, солдат, — пробурлил Кандыба. — Нельзя так, нельзя…
Что он хотел этим сказать, я так и не понял, но заметил:
— Это уж кому как лучше…
— Видал, Парфеныч, — обратился Кандыба к своему собутыльнику, глазами указывая на меня, — какая молодежь нынче? Не к нам, а от нас… Вот и поднимай колхоз на ноги… А на чьи? На чьи ноги его поднимать? На стариковские?..
— У прилавка колхоз не подымают, — резко отпарировал я и поторопился выйти на улицу.
Марфа пришла перед самым обедом; опять жаловалась на поясницу, подсчитывала, сколько в нынешнем году получит на трудодни… А вообще-то она жила неплохо: картошки своей было вдосталь, целое подполье; имела две овцы, корову, курочек-несушек, уток; кабана на семь пудов завалили к Октябрьским праздникам, как похвасталась сама Марфа. Я намекнул ей, что в городе насчет питания потрудней приходится:
