заскочила в хату, напевая с искренним задором: «Фигаро здесь, Фигаро там, тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля-лям!..», немножко как бы озоруя своей молодостью, в одно мгновение отбросила портьеру и…
Я смотрел, как быстро меняется выражение ее подрумяненного морозцем лица, излучающего чистоту и здоровье. Куда подевались слова? Я молчал от наплыва необъяснимых чувств и глядел на Любу неотрывно, все еще не веря, что мы наконец-то вместе.
— И-и д-давно ты тут сидишь? — удивленно спросила Люба, робко подходя ко мне и не то улыбаясь, не то сдерживая себя, чтобы не улыбнуться.
— О, вышли уже всякие сроки! — облегченно выдохнул, я. И заговорил, заговорил нескладно, сбивчиво, и слова мои казались мне фальшивыми, бледными, совсем не теми, которые я обдумывал дорогой и мечтал сказать при встрече. «Истукан я… Что ж это я говорю ей? Не это надо, не так…» — терзался я, а сам нес какую-то восторженную чепуху и пожирал Любашу глазами. Как мне нравились ее черная шубка с белой отделкой, ее белоснежная шапочка из козьей шерсти и белые валенки! И это милое зарозовевшее лицо… Оно было таким же, каким я его запомнил, но уже и другим, просветленно-женственным, без прежнего выражения девчоночьей задиристости.
— Ой, да что ж это мы как потерянные! — воскликнула Люба, смеясь, и начала быстренько снимать шубку и шапочку. — Ты уж, Дима, извини: такой сегодня день суматошный… Готовим самодеятельность на смотр в райцентр, там будут лучших отбирать в область, вот мы завтра и выступаем в клубе для своих, наше пробное выступление… Репетиции замучили совсем! Так что завтра, Дима, тебе как критику наших талантов и почетному гостю — первое место в первом ряду.
Она носилась по комнате, словно метеор. Подставляла табуретку, чтобы достать что-то со старомодного громоздкого шкафа, убегала в другую половину, гремела там посудой и плескала водой, спешила поскорее высказать мне все сразу… В общем, все у нее шло кувырком.
Я тоже принимался что-то рассказывать, она меня перебивала, я бессвязно отвечал, опять пытался начать разговор с прерванной мысли… И когда Марфа, гремя ведром, вошла в хату, мы уже не знали, о чем нам и говорить-то дальше…
— Вот и стретились, — обрадовалась Марфа, ставя ведро у печки. — Теперь-к набудетесь вместях… Так аль нет, Любаша? Вон как раскраснелась, что тот мак огородный…
В тоне Марфы чувствовалось безобидное, веселое бабье подтруниванье над Любиной суматошной, нескрываемой радостью.
— Где рюмочки, теть Марф? — Люба по-прежнему суетилась, не то чтобы не обращая внимания на слова Марфы, а просто посмеиваясь про себя над ними.
— Все будет на столе… Ты уж сегодня память-то свою не растеряй насовсем…
Лицо Марфы так и светилось лукавством. Она сняла свою фуфайку, платок и на этот раз — сапоги, потом закатала рукава вязаной кофты по локти и тоже принялась накрывать стол.
В печке трещало жаркое пламя, шипело сало; Марфа ворочала ухватом котлы, выставляя их на загнетку. «Всех ли тут так встречают или только меня?» — думал я с некоторым самодовольством, но все же чувствуя и какую-то неловкость за хлопоты, причиненные и хозяйке, и Любе.
…Мы сидели за кухонным столиком втроем и говорили так оживленно и громко, что нас, наверно, слышно было с улицы. Я смотрел то на Любино лицо, округлившееся и размягченное от выпитого портвейна, то на Марфино — чуть залоснившееся потинками на морщинистом лбу, там, где платок защитил от ветра и солнца кожу, оставив у самых волос нежно-белую полоску, как свидетельство минувшей красоты и молодости. Мне не верилось, что я сижу далеко от своего дома, вот здесь, в этой уютной хате, ем превосходную яичницу, пью портвейн, беседую с хозяйкой, которая мне была так далека когда-то, и… ни чуточки не чувствую себя чужим. Мне было хорошо не только от хмельного вина. Мне было хорошо оттого, что в эти благостные минуты я понимал Марфу, понимал Любу, а они понимали меня. Мы были как близкая родня.
Трудно припомнить, о чем мы разговаривали, но, кажется, больше всего о том, что добираться до Выселок — не так-то просто, и они, Люба и Марфа, искрение сочувствовали мне. Я им рассказал обо всех моих дорожных приключениях, но ни словом не обмолвился о Кирилле Романовиче Кандыбе. В этот неповторимый вечер мне хотелось, чтобы Любаша была веселой и жизнерадостной и чтобы ничто не омрачало ее.
Вскоре прибежала Нина. Как ни звала ее Марфа поужинать вместе — Нина заупрямилась и не пошла. Она, включив радиолу, слушала передачу и недоуменно-любопытно поглядывала из-за портьеры. Я замечал иногда два глаза, придирчиво смотрящих на меня. Видимо, мужчина в этом доме — гость непривычный. Мысленно я одобрил это.
Но тут начало происходить что-то непонятное… Я услышал топот ног в коридоре, затем дверь отворилась, и вошла женщина в плюшевом жакете, облезлом, источенном молью. Лицо у женщины было моложавое, с густо-красноватым загаром. Она поздоровалась и молча поманила Марфу к себе рукой. Они о чем-то долго перешептывались у порога, и я заметил, что женщина, сообщая нечто Марфе, не сводила с меня изучающего бабьего взгляда. Потом соседка скрылась за дверью, почтительно откланявшись мне и Любе.
— Спрашивала войлока валенки подшить, а мне самой надобно подшивать, да вот нечем, — вздохнула Марфа.
Спустя минут десять пришла другая соседка, грузная, в грязно-белом полушубке. Она тоже поздоровалась и тоже подозвала к себе Марфу. Опять начались какие-то переговоры, и я опять заметил, что и эта соседка косит на меня глаза, переговариваясь с Марфой.
Я вопросительно посмотрел на Любу. Она как-то странно улыбнулась, будто скрывая под этой улыбкой нечто труднообъяснимое, что не всем положено знать…
Соседка скоренько ушла.
— Решето надобно ей, а я его вчерась отдала мальчонке Степана Анищева, так по сю пору и не принес, сморчок, — пояснила Марфа.
И только мы поднялись с Любой из-за столика, как пришла еще женщина в какой-то кацавейке из кроличьих шкурок. С ее приходом стало шумно, как-то тесно, говорливо… Она тараторила без умолку, немного шепелявя. Женщина уселась на табуретку, которую взяла у стола и поставила у порога сама же, без всякого приглашения и стеснения. И эта толстая беззастенчивая говорунья тоже раз за разом поглядывала на меня, поправляя сползающий с головы лиловый платок.
Люба, кивнув мне, прошла в горницу, я — за ней. Нина быстренько выключила радиолу и, опустив голову, как молоденькая капризная кобылка, шмыгнула к матери, и тут я услышал Марфины укоряющие слова: «Да сядь ты, дурочка такая, да поешь хоть толком… Чего ты однак его пужаесся? Съест он тебя, что ль? — И, уже обращаясь к женщине, посетовала: — Глупа
