потребует в сжатые сроки провести огромное количество научных и полевых исследований. Задача военных и государственных управленцев, назначенных для выполнения этого проекта, – группы под названием Степная комиссия – заключалась в том, чтобы собрать как можно больше информации о регионе, дополнить ее данными полевых исследований и беседами с влиятельными местными жителями, и в конечном итоге рекомендовать принять Положение на основе данных, полученных членами Комиссии. Ожидалось, что, читая научные труды и изучая бюрократическую переписку, которая велась десятилетиями и считалась архивом административных прецедентов и современной истории степи, члены Комиссии, прежде чем принимать решения, познакомятся со степью в мельчайших деталях, лучше, чем любой другой житель Российской империи. Это была своего рода проверка смелых заявлений Красовского о достоинствах новых исследований по сравнению с теми, что велись столетием раньше, а также случай рассмотреть жалобы Пограничной комиссии: действительно ли уровень знаний о степи на данный момент достаточен для того, чтобы решительные администраторы могли проводить последовательную и эффективную политику?
На этот вопрос, решить который, как подразумевалось, должная была Степная комиссия, можно ответить, лишь реконструировав интеллектуальный мир, в котором действовало это ведомство, и соположив состояние имперских знаний к середине 1860-х годов и административную реформу, которая фактически проводилась в Казахской степи. Русскоязычные казахские посредники составляли небольшую, но важную часть этого интеллектуального мира; реконструировав его, мы поймем, какую на самом деле играли роль местные знания и опыт: не решающую, но составляющую один из аспектов нарратива в целом.
Ни знания и власть, ни казахские посредники и производство знаний не находились в прямом соотношении. Чиновники детально изучили степь и в должное время, в 1868 году, выпустили регулирующее ее Временное положение. Однако само Временное положение, рассчитанное на двухлетний период действия, знаменовало собой нежелание принимать окончательные решения в отсутствие достаточной фактической информации. В основе документа лежали наиболее вероятные предположения, и, по мысли его составителей, предположения эти не были рассчитаны на долгосрочную перспективу. Со знаниями казахов при создании Положения произошло примерно то же, что и со знаниями других предполагаемых экспертов. Эти знания пользовались активным спросом, иногда ценились как особо важные; но если представления членов Комиссии или приоритеты ее начальства с ними расходились, эти знания могли быть неверно истолкованы или отвергнуты. Положение в конечном счете стало примером небрежения ориентализмом. Институциональная культура той эпохи требовала, чтобы лица, принимающие административные решения, изучали объекты своих решений в меру своих возможностей, а также чтобы решения и принципиальные точки зрения были подтверждены установленными фактами. Но когда фактов было недостаточно или они были неполными, решения были временными и осторожными. Вследствие этого сама эпистемологическая неопределенность, лежавшая в основе Положения, подготовила почву для новой эпохи споров и сомнений в будущем степи[86].
Новые институты и новые отношения
В десятилетия, предшествовавшие образованию Степной комиссии, аппарат производства знаний в Российской империи претерпевал постоянные изменения, затрагивавшие как цель продуцирования знаний, так и подготовку его ключевых акторов. Эти изменения в основном происходили под эгидой двух институтов. Первый из них, Императорское Русское географическое общество (ИРГО), основанное в 1845 году под председательством великого князя Константина Николаевича, было учреждением, не укладывавшимся в рамки конкретных политических пристрастий[87]. Подобно Лондонскому и Парижскому географическим обществам, по образцу которых оно было создано, ИРГО стало имперской «биржей знаний», где любознательные люди разных политических убеждений и профессиональных интересов представляли новые открытия[88]. Однако оно не было лишено и патриотической направленности. С самого начала Общество руководствовалось необходимостью «иметь сведения о России в географическом и статистическом отношении», которая «давно уже ощущается как правительством, так и частными лицами»[89]. С другой стороны, это был жест, характерный для преддверия Великих реформ: попытка собрать полезные практические данные, чтобы повысить благосостояние населения империи и качество управления государством[90]. При том что вначале ИРГО приветствовало в первую очередь этнографические исследования русского народа, сфера его интересов вскоре распространилась на содействие исследованиям имперских окраин и перевод на русский язык фундаментальных европейских научных работ, таких как многотомный труд К. Риттера «Землеведение» («Erdkunde»)[91]. Многие из самых заметных первых членов Общества, например братья Д. А. и Н. А. Милютины, были также завсегдатаями петербургских салонов конца 1840-х годов, где обсуждалось творчество модных радикальных мыслителей, таких как А. Сен-Симон, П. Прудон и Ш. Фурье. Читатели, настроенные на государственную службу, как правило, не обращали внимания на политическое содержание работ социалистов-утопистов, зато черпали в них железную веру в развивающуюся, поддающуюся совершенствованию, природу человеческого знания, – и считали этот постулат столь же применимым к отдаленным окраинам империи, сколь и к крестьянским лачугам в деревенской глубинке [Lincoln 1982].
В числе самых активных членов ИРГО, как его организаторов, так и участников азиатских экспедиций, были представители профессиональной интеллектуальной элиты, выпускники Академии Генерального штаба – еще одного учреждения, приложившего руку к изменениям в производстве знаний на окраинах в 1840-1850-х годах. Ключевой для этих изменений дисциплиной была военная статистика; ее главным представителем был Д. А. Милютин, при Николае I профессор Академии Генерального штаба, а при Александре II военный министр-реформатор, занимавший этот пост долгие годы. Содержание военной статистики Милютин разделял на три части (изучение территории, населения и государственного устройства), каждая из которых считалась потенциально актуальной для ведения войны: человеческие и материальные ресурсы, которые можно было мобилизовать, административные механизмы, через которые к ним можно было получить доступ, а также политические соображения, определявшие вероятность начала войны в том или ином регионе[92].
Генштаб издавна собирал статистические данные для внутреннего пользования. Но начиная с 1857 года его офицеры по настоянию Милютина приступили к работе над новой серией «Материалы для статистики и географии России», представлявшей заинтересованным лицам и учреждениям подготовленные со всей строгостью военной статистики подробные очерки: сначала по 36 провинциям европейской части России, затем по всей империи[93]. Основанные на широком понимании деталей, необходимых для всестороннего военного исследования, эти тома содержали материал, полезный не только для решения сугубо военных задач. В отношении степи это была исчерпывающая сумма возможных и желательных знаний. Более того, в рамках институциональной культуры, которую Милютин пестовал в Генеральном штабе, а затем и в Военном министерстве, научная подкованность была одним из ключей к профессиональному росту. Каждый достойный выпускник академии, участвовавший в кампаниях в степи или в Туркестане, опубликовал одну-две статьи – либо в журналах военной тематики «Военный сборник» и «Морской сборник», либо для представления в научных обществах Москвы и Санкт-Петербурга[94]. Поскольку Военное министерство по-прежнему активно участвовало в управлении
