рассеять эту печаль. Светлую, трепетную тему подхватил весь оркестр. Флейты бережно передавали ее виолончелям, а виолончели — скрипкам. Она широко лилась на фоне красочных арпеджио кларнета и арфы, становясь все более взволнованной, смятенной. И снова, как напоминание о чем-то страшном, выросли мрачные аккорды тромбонов, движение замедлилось. Тут появилась совсем новая мелодия. Ее принесли с собой виолончели и скрипки, и, окрашенная их теплым тембром, полная чарующей красоты, она, казалось, стремилась отстранить мрачные силы. Однако ее вытеснили неумолимые тромбоны. Печаль победила. Сменяя друг друга, снова прозвучали все главные темы этой части. Их движение прерывалось полными отчаяния фразами скрипок. Но этой мольбе уже ничто не могло помочь.
И, наконец, финал:
Он оказался достойным итогом этих разнообразных жизненных впечатлений, картин увиденного и пережитого, которые, воплотясь в звуки, потеряли наглядность и видимость, но зато стали еще более эмоциональными и волнующими. Финал пятой симфонии был грандиозной по своему размаху, величавой эпической картиной народного торжества и по своей ослепительной праздничности напоминал и глинкинское «Славься», и страницы богатырской, эпической музыки Бородина. «Это бородинское у него еще было и в «Стеньке Разине», — думал Стасов.
Глазунов играл несколько часов. Владимир Васильевич, потрясенный, просил повторить симфонию сначала, потом напомнить еще отдельные темы. Его буйному восторгу не было конца. И когда композитор уже в изнеможении опустил руки, он был уверен, что его последнее творение действительно хорошо. Радостный, воспрянувший духом, он повторял:
— Вы буквально воскресили меня. Я никогда не забуду этого дня. Мы обязательно, обязательно должны увидеться с вами еще.
Пятая симфония была исполнена 17 февраля 1896 года под управлением автора и вышла в свет с посвящением Сергею Ивановичу Танееву. Александр Константинович познакомился с ним в 1885 году в Смоленске на открытии памятника Глинке, но еще до этого много слышал о нем от Чайковского. Сергей Иванович был учеником и другом Петра Ильича, и Чайковский рассказывал о нем как о замечательном, редкой чистоты и принципиальности человеке, своеобразном, талантливом композиторе и серьезном ученом, работавшем над огромным трудом по полифонии «Подвижной контрапункт строгого письма».
Сергей Иванович жил в Москве и был директором Московской консерватории. Познакомившись с первой симфонией Глазунова и оценив ее несомненные достоинства, он отмечал и существенные недостатки: например, неумение развивать музыкальную тему, «неопытность в форме». Когда Танеев приехал в Петербург и встретился с Бородиным, то был просто поражен его восторженными рассказами о замечательных творениях их младшего товарища. Услышав это, Сергей Иванович собрал все имеющиеся у Александра Порфирьевича произведения Глазунова и целый вечер просидел, изучая их, однако в конце концов пришел к выводу, что похвалы Бородина были преувеличенными.
Первое время отношение к Танееву со стороны петербургских музыкантов также было недоверчивым. О нем говорили как о замечательном пианисте и музыканте-ученом, но из его сочинений знали только кантату «Иоанн Дамаскин».
В начале девяностых годов Сергей Иванович приехал в Петербург, чтобы хлопотать о постановке в Мариинском театре своей оперы «Орестея». В один из вечеров он пришел с ней к Римскому-Корсакову, у которого специально по этому поводу собрались Глазунов и Лядов. В течение целого вечера Сергей Иванович играл и напевал отрывки из своей оперы, поразив всех необыкновенными красотами музыки. Александру Константиновичу больше всего понравилось второе действие. Он потом признавался, что жил под его впечатлением долгое время.
С тех пор уважение и взаимопонимание между петербургскими музыкантами и Танеевым стали крепнуть. 24 октября 1896 года Глазунов писал Сергею Ивановичу: «Откровенно признаюсь, я страшно дорожу той дружбой, которая устанавливается между нами, и верю в ее постоянство».
Александр Константинович увидел в Танееве продолжателя традиций и заветов Чайковского, мудрого и тонкого учителя, который сумел почувствовать в нем тяготение к полифонии и стал это скрытое в нем раньше качество развивать. Он был очень рад, что и со своей стороны может помочь Танееву советами по инструментовке, за которыми Сергей Иванович к нему обращался. На партитуре пятой симфонии Глазунов написал: «Дорогому Сергею Ивановичу Танееву в знак моего глубокого уважения к его таланту и искренней благодарности за его многие драгоценные советы». В ответ на это Танеев посвятил Глазунову свою лучшую, до-минорную, симфонию.
Самым значительным произведением Глазунова, написанным в 1896 году, была шестая симфония[12]. Как и обычно, одним из первых слушателей нового творения был Стасов. Но услышав только самое начало, он не выдержал и прервал композитора:
— Что это за страшная музыка? Что случилось с вами?
— Мне многое пришлось пережить за эту зиму, — ответил Александр Константинович тихо. — Вы, как всегда, правы. Я хотел выразить это в музыке.
В первый раз он заговорил о самом себе, и с такой искренностью. Своих переживаний композитор не доверил никому, кроме музыки. И симфония получилась накаленной и страстной, зовущей к размышлениям, потому что он сам размышлял о жизни, о главном в ней, во всяком случае о том, что является главным для него.
Первая часть начинается вступлением:
В нем намечаются те образы, которые потом станут ведущими, — образ скорби и образ утешения.
Первая, таинственная, суровая, тема появляется в низком регистре виолончелей и контрабасов, но постепенно отдельные ее фразы подхватываются фаготом и альтами, флейтой и скрипками, и, теряя всю свою суровость, она становится трепетной. Сколько в ней слышится затаенных вздохов! Однако в ответ на жалобные мольбы грозно звучат мрачные аккорды. И вдруг совсем на короткий миг появляется мелодия иного характера. Она звучит как нежный голос матери, как зов родной земли. «Прильни ко мне, опусти голову, положи ее на траву, и силы вернутся к тебе».
Первый раздел (построенный на измененной, драматизированной мелодии вступления) повествует, видимо, о трудностях жизни, о борьбе за признание, счастье. По своей теме и манере повествования он напоминает некоторые эпизоды симфоний Чайковского. То же колоссальное напряжение, те же неумолимо грозные звуки тромбонов, то же завораживающее оцепенение, сменяющееся страшными вихрями у скрипок.
Редкие просветления наступают только для того, чтобы следующий момент борьбы ощутился как еще более напряженный. И все-таки свет и мир на некоторое время побеждают. Преображенная, бесконечно спокойная и широкая, появляется тема утешения:
Теперь это тема любви, счастья. Как она тепла, проникновенна, искренне и трогательно нежна! Невозможно не заслушаться ею, не поддаться ее очарованию, не забыть о всех горестях и тревогах.
Но жизнь неумолима. В ней нет места для долгого покоя и грез.
