Станик каждый раз хотел внимательнее присмотреться к часам, имевшим, как ему казалось, свою историю. Кажется, Борис Куприянович из семьи путейцев, и отец его тоже водил поезда, и часы эти наверняка наследственные. Но не успевал Станик как следует разглядеть часы, отметить их потертость, их царапинки, их тусклое, быть может, стекло, как часы ускользали в нагрудный карман — и уже на целый час, пожалуй.
Да, чуть ли не ежечасно выуживал машинист толстенный слиток, А поезд все мчался. Оставались позади перегоны, будки стрелочников, деревни, как бы плавающие среди яблоневых рощ, серые скворечни, телевизионные антенны, гнездовья аистов, дымы из фабричных, похожих на сигары труб. И Станик сверялся по часам на приборной доске: через каждые пятьдесят километров машинист подхватывал за петельку кожаный ремешок — и тогда опять взблескивал слиток.
И все мчался, мчался состав. Лишь на полустанке замер на некоторое время, пропуская пассажирский поезд, на полном ходу промчавшийся и резанувший глаза белизной слившихся в единую линию оконных занавесок. А затем по селектору услышали Станик и машинист распоряжение: снова в путь!
И едва устремился вперед тяжеловесный товарняк, Борис Куприянович опять потянулся рукою туда, где возле сердца стучали его верные часы.
Должно быть, еще раз-другой на пути до Барановичей мелькнули бы в руке машиниста ценные часы, если бы рейс закончился удачно. А так уж пришлось Борису Куприяновичу то и дело совать руку в нагрудный карман, держать мгновение слиток на ладони и со вздохом отправлять его в темный кармашек. Потому что случилась непредвиденная задержка в пути.
Да разве сам он, Станик, ожидал, что случится такое в пути? Пускай незнакомая ранее тревожность не покидала его с самого утра, но разве мог он предчувствовать неладное?
Он, щурясь и глядя на бежавшую по откосам, по канавкам, по рытвинам черную тень тепловоза, по плечи высунулся из окошка и уже смотрел вперед, где за крутым поворотом открывалась будка у переезда и где переездный сторож держал в поднятой кверху руке желтый флажок.
Человек с желтым флажком в руке вот-вот должен был остаться там, у своего жилья, у своего шлагбаума. Как вдруг заметил Станик, что он вкруговую стал махать флажком. А это сигнал: остановиться, дальше опасность, остановить, остановить поезд!
Тут же, невольно глянув назад, на изгибающийся состав, Станик увидел дым из буксы и даже рыжий огонь, как показалось ему.
«Букса перегрелась!» — тотчас подумал он и закричал, пугая машиниста:
— Кран! Стоп-кран, Кулижонок!
И в этот же миг большая рука машиниста легла на кран экстренного торможения, отчего из крана с резким звуком, обдавая руку машиниста масляными брызгами, вырвалась шальная струя воздуха.
Станик ощутил, как его вдруг прижало к металлу.
— Букса, Борис Куприянович! — кричал Станик, оглушенный скрежетом колес, близким визгом крана.
И даже померещилось ему в этой кабине, ставшей вонючей от вырвавшейся из крана вместе с воздухом, с пылью масляной бешеной струи, что его, Станика, не то ушибло, не то контузило.
Но тут же Станик пришел в себя, прочитал в глазах машиниста приказ осмотреть колеса, буксу и мигом вернуться в кабину. И вылетел на землю.
Сторож тоже бежал вдоль состава и все махал, махал флажком. А Станик уже, щурясь от дыма из буксы, близко смотрел на разогревшуюся, накаленную, красную шейку оси.
«Вот! — с осуждением сказал он себе. — Хотел, чтобы необычное что-нибудь в рейсе, испытание какое-нибудь… И накликал!»
Борис Куприянович тоже тяжело дышал за его спиной.
— Смазки не хватило! — обронил Борис Куприянович, едва они вдвоем приоткрыли буксу и рассмотрели ее как следует.
А Станик сразу понял, что ему надо делать. Метнулся к кабине тепловоза, вновь слетел на землю, уже с банкой смазки в руках, и стал с маху бросать смазку в буксу.
Борис же Куприянович побежал в самый конец состава ограждать башмаками поезд. Он так и распорядился:
— Состав оградить! — И тотчас сам устремился в конец состава ограждать поезд специальными металлическими колодками, устанавливаемыми на рельсы, под колеса поезда, и называемыми башмаками.
А переездный сторож, худенький человек в обширных темно-синих галифе и сапогах с плешинами, с ржавыми от времени пятнами, подался было следом за Борисом Куприяновичем, а затем повернул на свой пост у шлагбаума, где остановились вровень машина-молоковоз и телега с огромными цинковыми бидонами.
Шейка оси уже не так пламенела, но горьким дымом все еще пахло, и Станик бросал да бросал смазку. Изредка он посматривал туда, в конец остановившегося состава, откуда бежал к нему Борис Куприянович, и мысленно твердил себе: еще минута задержки в пути, еще минута, и еще… Да неужели все так и складывается с самого утра, что волнению уже не будет предела весь день, весь рейс?
Только мелькнул Борис Куприянович — и тут же вскочил в кабину тепловоза. Станик представил, как машинист, стараясь усмирить тяжелое дыхание, докладывает по селектору о беде и ждет мгновенных распоряжений.
Теперь опасность позади, поскольку нет уже из буксы дымка, поскольку вовремя спохватились. Вовремя он, Станик, увидал этот черный дым и как сторож машет, машет вкруговую… А то ведь и крушение могло произойти! Буксу смазали, состав оградили — и не пора ли снова в путь?
Так, стараясь быть в своих же глазах решительным и находчивым человеком, он успокаивал себя, напоминал, что скоро Барановичи, скоро станция назначения, и надо не медлить более, хотя и понимал, какие волнения выпали теперь не только им с Борисом Куприяновичем, а всем на линии, всем, кто в этот момент издалека следит за поездом, остановившимся вдруг. Определенно день словно бы и начался с предчувствия тревоги!
Вновь побежал вдоль состава, хрустя по зернистому песку насыпи, Борис Куприянович. Станик, поняв, что Борис Куприянович на этот раз помчался снимать ограждение, бросился к кабине тепловоза. А перед этим еще раз приблизил лицо к буксе, теплой и пахнущей смазкой.
А там, в кабине, он посмотрел придирчиво на приборную доску. А затем высунулся по грудь, словно готовясь подхватить за руку бегущего с башмаками на весу Бориса Куприяновича.
Ну, беда миновала, волнение прочь, и снова в путь!
Но все же не ушло волнение, ведь начался день с предчувствия тревоги, и нечего было и мечтать о спокойном рейсе. Так казалось теперь.
И Станик, уловив не только досаду, а еще вроде и озабоченность на лице машиниста, почувствовал, как вступила в сердце настоящая тревога, и пусто взглянул вперед, на ведущие в бесконечность рельсы.
— Ты, наверное, думал: кинул смазку в буксу — и порядок? И дальше на всех парах? — недружелюбно спросил у
