Оттуда неслись уже не только аплодисменты, но и какие-то крики, похожие на вопли. И вдруг в этот миг я осознал свою победу. Волнение сразу улеглось, наступило удивительное спокойствие осознавшей себя силы, уверенность неукротимой энергии — это было состояние, которое точнее всего определялось словом ликование. Мне захотелось петь, танцевать, дирижировать. Все это я и должен был делать по программе: я пел, танцевал, дирижировал, но, кажется, никогда еще так щедро не отдавал публике всего себя».
Судьба Утесова была решена.
«Я знал успех, но именно в этот вечер я понял, что схватил „бога за бороду“. Я понял, что ворота на новую дорогу для меня широко распахнулись. Я понял, что с этой дороги я никогда не сойду. Аплодисменты обрушивались на нас после каждого номера. И этот день стал днем нашего триумфа».
А ведь в огромной концертной программе, вызвавшей такой оглушительный успех, не было ни одной советской массовой песни. Оказалось, что можно выступать, не думая ни о каких требованиях идеологии, и просто играть ту музыку, которая очень близка твоему сердцу.
Счастливый день восьмого марта оказался определяющим в жизни Леонида Утесова. После триумфального выступления он создал джазовый оркестр, с которым выступал не одно десятилетие. Впереди Леонида Утесова ждала всенародная слава и искренняя восторженная любовь.
Впоследствии оркестранты в отсутствии Леонида Утесова называли его в чужом присутствии «Иванов», чтобы случайные люди не поняли, о ком идет речь, и не приставали бы к ним с вопросами, где можно увидеть Леонида Утесова и взять у него автограф.
Глава 10
Шпалерная, 25 — Даниил Хармс
Мрачное здание на Шпалерной, 25. Дом предварительного заключения. Первая в России следственная «образцовая тюрьма», построенная еще в 1875 году.
В здании было устроено более трехсот камер, из которых только 32 предназначалось женщинам. Видимо, считалось, что прекрасная половина рода человеческого не совершит столько злодеяний, сколько мужчины. Камеры вмещали маленький столик, кровать, прикрепленную к стене, раковину умывальника, унитаз, табуретку да трубу отопления… Можно ли здесь, в этих стенах, почувствовать себя по-настоящему счастливым? На Шпалерной, правда, была лучшая в стране тюремная библиотека, но книги все-таки можно читать и на воле.
Один человек, по его собственному признанию, был здесь очень счастлив. Речь о Данииле Хармсе.
Хармс давно стал для Петербурга своего рода символом неформальной культуры, знаменем всего необычного, яркого, авангардного, нетривиального. О нем пишут многочисленные монографии, проводят экскурсии по местам действия его произведений, дом, где он жил, украшает мемориальная табличка… Именем Хармса называют кометы и литературные премии, устраиваются ежегодные фестивали. А с 2014 года в Красногвардейском районе даже появилась улица Даниила Хармса…
Личность Хармса — одна из самых загадочных, парадоксальных, двойственных во всей истории русской литературы. «Уже сам псевдоним, под которым Д. И. Ювачёв получил свою известность, — подчеркивает А. В. Шувалов в своем очерке, посвященном писателю, — вычурен и полон амбивалентности. „Хармс“ с французского (charme) означает желание очаровывать окружающих, а с английского (harm) — желание причинять окружающим вред».
Хармс удивлял, обескураживал, озадачивал окружающих. Скажем, посетители кафе, в которое заглядывал писатель, с любопытством смотрели на человека в клетчатом пиджаке и коротких брюках, который доставал из чемоданчика серебряную чашку и ставил ее на стол с важным видом…
Перед походом в театр Хармс тщательно приклеивал себе усы, потому что «мужчине неприлично ходить в театр без усов». Порой он и сам неожиданно разыгрывал перед знакомыми целые спектакли, внезапно преображаясь в собственного вымышленного брата, приват-доцента Петербургского университета.
В рассказах своих он зачастую отказывался от знаков пунктуации и, хорошо владея русским языком, сознательно допускал грамматические ошибки, расшатывая лексику… А в периоды дурного настроения обращался к своей меланхолии как к живому человеку, дав ей имя Игнавия.
Экстравагантные выходки Хармса (включающие, например, и лазанье взрослого человека по деревьям и фонарям) можно перечислять бесконечно. Хармс превратил свою жизнь в настоящее, собственное цирковое представление. В его стихах и рассказах клоуны слов ходили по трапеции родного наречия с бесстрашием гимнастов.
Сам Хармс говорил, что его интересует только чушь и бессмыслица, но вот Яков Друскин убежденно писал о том, что это признание — только маска, за которой пряталось глубокое неприятие окружающей действительности. Хармс действительно, как мог, противостоял миру, даже родной город свой упорно отказываясь именовать по-новому, по-советскому Ленинградом. Так же, как и улицу, на которой жил, называл неизменно Надеждинская, отказывая ей в праве переименования в Маяковскую.
«Хармс, — пишет Я. Друскин, — видел ничтожность и пустоту механизированной жизни, окостеневшей в автоматизме мысли, чувства и повседневности; пустоту и бессмысленность существования, определяемого словами: „как все“, „так принято“. В его рассказах и стихах встречается то, что называют бессмыслицей, алогизмом. Не рассказы его бессмысленны и алогичны, а жизнь, которую он описывает в них. Формальная же бессмысленность и алогизм ситуаций в его вещах, так же как и юмор, были средством обнажения жизни, выражения реальной бессмыслицы автоматизированного существования, некоторых реальных состояний, свойственных каждому человеку. Поэтому он и говорил, что в жизни есть две высокие вещи: юмор и святость. Под святостью он понимал подлинную — живую — жизнь. Юмором он обнажал неподлинную, застывшую, уже мертвую жизнь: не жизнь, а только мертвую оболочку жизни, безличное существование».
Но любое цирковое представление (пусть даже то, где и труппой, и ареной служит один человек) требует средств. И безумство не всегда оказывается по карману. Наступило время, когда Хармса даже исключили из Всероссийского союза поэтов за неуплату взносов. Мысли о заказе у портного экстравагантных одеяний сменила насущная потребность не умереть с голоду.
Однако, благодаря личному знакомству с Маршаком и его поддержке, Хармс со своими ближайшими товарищами активно вошел в детскую литературу. Одна за другой вышли книги Хармса: «О том, как Колька Панкин летал в Бразилию, а Петька Ершов ничему не верил», «Озорная пробка», «Театр»…
Дети стали восторженными почитателями Хармса, очень бурно реагируя на личные встречи с ним. Для них он — волшебник, чародей, кудесник… Он так не похож на серьезных, важных писателей, которых они видели. Этот — совсем другой. Из какого-то неведомого мира.
Маршак, будучи в то время не только поэтом, но и редактором детской редакции Госиздата, ценил дарование Хармса и помог ему заключить договоры на ряд новых книг. Для заработка привлек его к переводам сказок братьев Гримм.
Восторженные дети и не подозревали, насколько в тягость обожаемому ими дяденьке-писателю роль детского поэта. Он не просто через силу, а с настоящим отвращением заставлял себя писать для них ради заработка. На встречах с юными читателями ему хотелось вместо добродушной улыбки состроить
