рассердился Александр Федотович.
— Чудак человек! — засмеялся Сундук. — А можно ль долго вести нелегальную работу и оставаться легальным? Мы ведь бежим, чтобы снова работать в партийной организации.
— В какой? В нелегальной?
— Конечно, в нелегальной, другой никакой нет.
— А кому и зачем это нужно, ваша нелегальная работа? Кому от нее польза? Вы думаете, рабочему классу польза?
Я приготовился добродушно растолковывать, аргументировать, пропагандировать:
— Вы странно спрашиваете. Вы же вот помогаете нам, явку у себя держите, ночлег нам даете, — значит, считаете, что мы полезное делаем.
— Вы мне популярную лекцию не читайте, — осадил меня Благов. — Вы думаете: перед вами обыватель, сочувствующий революции, или сытый, черт подери, либеральный интеллигент? Я сам прошел огонь и воду. Я сам был членом одного из комитетов партии и останусь марксистом, пока не издохну.
Я спросил:
— Вы меньшевик?
Он гордо ответил:
— Да, меньшевик!
У меня как-то невольно вырвалось:
— Ах, так вы ликвидатор!
Александр Федотович вскочил, сжал кулаки. Юлия бросилась к нему. Он, видимо, хотел закричать, но заговорил тихо и вместе гневно:
— Нам говорят, что мы хотим ликвидировать партию. Не партию, а ваши кружки, комитеты нелегальные… Пусть будет какая ни на есть рабочая организация, пусть с самыми отсталыми взглядами, но открытая…
— И с разрешения Столыпина?
— Столыпина мы признаем как факт, с которым надо считаться. Революция разбита и кончилась.
А тут уж я вскочил:
— Пойдем отсюда, Сундук! Я не хочу оставаться здесь.
— И черт с вами! Уходите! — закричал Александр Федотович и поднес платок ко рту. Платок сразу же густо окрасился кровью.
Я собрал все свои силы, чтобы сдержаться, но все-таки, помимо моей воли, я так же закричал, как и он:
— Как же у вас нет стыда говорить так о партии, о нелегальной славной нашей организации? Кого и что вы оплевываете? Сколько нашей крови пролито, сколько жертв принесено, сколько героизма проявлено… Да как вы смеете! Вы — предатели, и другого названья вам нет… Вы отрекаетесь от нас, когда пришли страшные испытания… вы предали!
Сундук взял меня за плечи и силой посадил на стул.
— Замолчи, Павел. Все это ни к чему. — Он показал мне на Александра Федотовича, уткнувшегося в подушку на диване.
— Какое вы имеете право так говорить про Александра Федотовича? — набросилась на меня Юлия. — Саша сидел в тюрьмах, он схватил чахотку в ссылке… Мы голодали… У меня от голода умер мальчик…
Но я не отдавал себе отчета в том, что делаю, я чувствовал, что весь дрожу и могу наговорить еще больше. Я вскочил со стула и сказал Сундуку:
— Я ухожу. А ты — как хочешь.
— А я тебе говорю, Павел, не пойдешь. Останься. Брось. Куда ты пойдешь? На провал пойдешь. Не имеешь права рисковать собой.
— Сказал — ухожу. Сказал — не останусь.
Я вышел в переднюю и начал торопливо одеваться. Когда я был у двери, меня остановила выбежавшая из комнаты Юлия. Она взяла меня за рукав и сказала:
— Не уходите. Саше будет очень тяжело, если вы уйдете. Вот ведь он и явку у себя еще не снял, ведь он не выступает против, он ведь только так товарищам говорит…
— Ах, он только у товарищей веру расшатывает! — опять не сдержался я.
А она с горечью упрекнула меня:
— Зачем вы так? Саша — большой талант. Ему из академии писали, что он выдающийся талант, он посылал туда свою работу… по математике, ее будут печатать… Мы устали, у нас нет больше сил… Мы только недавно немного отдохнули… Саша тридцать рублей получает в кооперации…
А я бессмысленно повторял:
— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…
— Я что вам хочу сказать, — продолжала Юлия, — мне это очень стыдно сказать вам после того, что вы там наговорили Саше… Думайте что хотите, но ради Саши я скажу… у вас такой теплый шерстяной шарф, таких здесь нам не достать… а Саше так было бы нужно… У него грудь очень болит и горло… Продайте мне этот шарф…
Я снял с себя шарф, сунул ей в руки и убежал.
На улице все трещало и хрустело от мороза. Со стороны Двины реяла мгла. Я забыл застегнуться, забыл надеть рукавицы, мне было очень холодно, но я сел на первую попавшуюся скамеечку у каких-то ворот и сидел среди густой ночной стужи, подавшись вперед, упершись руками в колени, весь сосредоточившись на неощутимых мыслях. И вдруг заметил, что что-то горячее падает мне на руки. Это были капельки слез. Я плакал…
Вставши со скамьи, я пошел по улице, сам точно не зная куда. Я шел, ни о чем не думая, и как-то неожиданно для себя сказал вслух:
— Нет. Я плакал не оттого, что мне его жалко. Я плакал от чего-то другого.
И сразу потекли разнообразные, сбивчивые мысли о том, что нас ожидает в Москве.
— Стой! — крикнул кто-то сзади меня. Я продолжал идти. — Стой, тебе говорят!
Я оглянулся — передо мной был Сундук.
— Куда же ты прешь, чертова голова? Куда? — заворчал он на меня.
Я ничего ему не ответил, не мог ответить, не знал, что ответить. А он продолжал:
— Я смотрел, нет ли за тобой слежки. Вот дурь-то, вот дурь-то! Это у тебя от молодости. Еще молодо-зелено. Мелко плаваешь, спинка наружу. Ты хоть бы спросил себя, куда ты идешь. Вот я взял у Благова адрес для ночевки, — говорит, что это наш человек, какой-то Проша Рябовский.
Я обрадовался:
— Проша? Из Москвы, с Рябовской мануфактуры? Да я его знаю. Он в ссылке здесь?
— И зачем ты это Благова так?
— Зачем? После этого ты сам оппортунист, Сундук.
К Проше Рябовскому мы еле достучались. Отперев, он узнал меня, обрадовался, но все-таки побранился:
— Черт вас носит по ночам! У Федотыча-то чего не ночевали? Голова и так идет кругом, а тут еще по ночам будить взялись. Я ведь столярному делу теперь учусь, из ткачей да в столяры.
У Проши не было комнаты, он жил в мастерской и спал на верстаке.
— Мне и положить-то вас некуда. Вот беда-то! Ложитесь вон в углу на стружки, я свою подстилку-дерюжечку наброшу поверх стружек, чтоб очень в волосы и в рот не лезли, а подушки у нас не в заводе.
Пахло очень сильно столярным клеем. И когда погасили лампочку-коптилку, кошка рядом со мной, в углу, поймала мышь; несколько раз у меня над ухом повторялся тонкий, жалкий писк. Но я заснул крепко и во сне видел, что плыву по густому, как кисель, Нилу, среди желтых песков, и крокодилы раскрывают на меня пасти.
Утром мертвый мышонок валялся
