перед собой ветку переспевшей костяники: на светло-красных ягодах искрились капельки дождя, просвеченные солнцем. На минуту он вспомнил детство, мать, девчонок-одноклассниц, вместе с которыми, бывало, ходил в луга.
— К орудиям!..
Огневой вал, удаляясь к траншеям первой линии, оставлял позади себя наспех, безобразно вспаханное поле. Кажется, все мертво. Но Федя уже знал, что живое таится в любом огрехе глубокой пашни. Вот подымутся сейчас цепи вражеской пехоты, и начнется рукопашная в нейтральной полосе. Если бы свинцовые зерна, политые кровью, могли произрастать, то каким бы железным чертополохом покрылась эта земля...
— По танкам прямой наводкой!
Федя только сейчас увидел в просвете, за передним краем, идущие клином несколько машин. В наступившей тишине долетел рев мотора — это показалась еще одна волна, схлынувшая с северного косогора, будто наперерез тем, что шли по склону южного холма.
— Сползаются гадюки! Ну-ну, давай-давай, свивайся в один клубок! — приговаривал наводчик, подавшись всем корпусом к щиту и энергично откинув назад руку, за малейшим движением которой следил весь расчет.
— Не уйдешь, сволочь, не юли!
— Ого-нь!..
Наводчик рванул за шнур, орудие подпрыгнуло. Федя ловко выбросил гильзу, щелкнул замком.
— Огонь! — уже сам себе командовал наводчик.
Истребительный дивизион, долго ждавший своей очереди, отбивал танковую атаку. Ему помогали гаубичные батареи из-за леса. Они стреляли наугад, больше для острастки. А перед Федей все поле боя было как на ладони: танки спотыкались, чадили черным дымом, вертелись, как волчки, били с ходу, с коротких остановок. Артиллерийская дуэль затянулась, и пехота, оказавшись в роли секунданта, зорко следила из траншей, чтобы немецкие автоматчики не вмешивались.
Наконец танки не выдержали, повернули вспять. Вдогонку им дружно ударили гаубицы из-за леса. Откуда Феде было знать, что это уже началась наша артподготовка, началась сразу, без передыха, как только захлебнулась немецкая атака. Он вытер пот с лица, обернулся: за ровиком стоял Витковский в плащ-накидке. Он так поразился, что не мог отвести взгляда в сторону: они встретились глазами, и генерал весело кивнул ему как старому приятелю.
К Витковскому подошел его адъютант, взял под козырек и стал докладывать вполголоса.
— Живо! — не дослушав, бросил генерал.
На опушку леса густо высыпала пехота — во всю ширину лощины, цепь за цепью.
Автоматчики бежали, перепрыгивая с размаху через свежие воронки.
— Живо, живо! — покрикивал Витковский.
Наводчик шепнул Феде:
— Штрафная рота.
Он промолчал: а какая тут, собственно, разница между штрафниками и этим славным генералом, который с утра до вечера под пулями?
— Дивизион — в боевые порядки пехоты! — приказал Витковский майору Синеву, направляясь вслед за стрелками.
Генерал шел мерным шагом, плащ-накидка развевалась по ветру. Он ни разу не поклонился шальным пулям, не припал к земле, будто не был подвластен смерти, и сопровождавшие его офицеры тоже храбрились на виду у всех. Федя провожал его, как зачарованный: вот за таким пойдут в огонь и в воду!
Ему не терпелось поскорее сняться со старой огневой позиции и, обогнав Витковского, лихо развернуться перед ним, на ходу сбросить орудие с прицепа, открыть огонь. Пусть видит, что артиллеристы не подведут. И он первым вскочил на автомобиль, чуть не позабыв шинель, и даже не обратил внимания, что две пушки из двенадцати так и остались стоять на месте: отвоевались.
Под прикрытием тяжелого занавеса с багровой бахромой, полоскавшейся во взрывных волнах, легкие батареи помчались к траншеям первой линии. Федя искал глазами знакомую фигуру генерала в крылатой плащ-накидке и не нашел, даже огорчился, когда водитель, круто развернув машину, затормозил.
Слева приоткрылась другая седловина; за ней, в дыму, виднелся сплющенный конус голой высоты, которая отныне и до конца жизни запомнится Феде как высота с отметкой «208». (О существовании ее он и не догадывался полчаса назад.)
Солдаты окапывались.
Благо, все изрыто, земля мягкая, как пух, куски дерна валяются под ногами, бери и маскируй орудийный дворик.
На исходе огневой подготовки, когда артиллерия возвысила свой голос до предела, звонко и молодо запели «катюши».
— Атака, — сказал наводчик.
Не успели разрывы мин стихнуть на высоте, как поднялась пехота. Нестройное ура, возникшее справа-впереди, крутыми всплесками хлынуло на дно лощины, к овражку, и, подхваченное в цепи тех самых автоматчиков, которые только что вышли на передний край, покатилось влево — к подножию сплющенного конуса. Батареи перенесли огонь в тыл противника. Ветер приподнял дымный занавес. Впервые в жизни видел Федя, как идут в атаку: одни, держась друг друга, в группе; другие, наоборот, стараясь разомкнуться, вырваться вперед; третьи, ничего и никого не видя, бегут ровно, экономя силы, как спортсмены на гаревой дорожке.
В лощине немцы не приняли рукопашного боя, отошли на вторую линию; но там, в районе высоты, они встретили автоматчиков решительной контратакой, и автоматчики залегли на самой крутизне — ни вперед, ни назад. Создалось критическое положение.
Только к полудню под прикрытием сильного заградительного огня всей артиллерии дивизии удалось отвести штрафную роту.
После обеда наступление возобновилось. Девятка «ИЛов» тщательно, не торопясь, обрабатывала передний край противника: штурмовики кружились над высотой, бомбили, обстреливали из пулеметов. Казалось, теперь-то уж победа обеспечена. Но ни вторая, ни третья атаки успеха не имели.
Федя искренне недоумевал: «Зачем тратить столько сил на эту чертову высотку? Обойти ее с двух сторон — и делу конец». Он не знал еще той логики войны, против которой даже талантливые полководцы бывают иногда бессильны. Сейчас, когда все внимание противоборствующих сил сосредоточилось на маленьком клочке земли, когда все стволы, ружейные и артиллерийские, повернуты в ту сторону, когда на всех картах, русских и немецких, высота 208 плотно окружена красными и синими стрелами, почти невозможно было повернуть ход событий в другое направление. Быть может, противник не придавал особого значения своей позиции, но ожесточенные попытки овладеть ею как бы взвинтили ее тактическую цену, и он решил защищаться до последнего; в то же время это отчаянное упорство гитлеровцев еще больше убеждало наступающих в правильности принятого решения, и они, не считаясь с потерями, продолжали выполнять свою задачу.
Наконец-то день угас.
Привезли ужин. Выдали по сто граммов водки. Федя уступил свою порцию наводчику, в обмен на сахар, и, пристроившись на бровке орудийного окопа, жадно пил чай. В нескольких шагах от него остановилась группа офицеров, он узнал среди них замкомандарма и комдива. Витковский говорил:
— Вы, Грызлов, в солдатики играете, а не воюете. Пехота не умеет вести атаку волнами. Артиллерия неповоротлива. По существу, нет никакого маневра — ни живой силой, ни огнем. Что же вы делали все лето, когда дивизия была в резерве? Пеняйте на себя! Учтите, за высоту 208 вы отвечаете мне головой. Завтра, в
