стать близкими сотрудниками, единомышленниками, что пути их расходятся. Маркс не отказывает в дружбе и защите гонимому, оклеветанному революционеру, хотя гот вовсе не избавился ни от политического эклектизма, ни от псевдореволюционного фразерства — что ж, может, это результат атмосферного давления предреволюционной поры — Европа чревата революцией, призрак коммунизма бродит по континенту.
…В восставший Париж Бакунин отправляется пешком от бельгийско-французской границы и доберется как раз к победному завершению февральских боев. С удовольствием будет прогуливаться по улицам с ружьем за спиной, выступать перед парижскими леваками с «зажигательными» идеями всеобщей уравниловки, непрерывной революции, уничтожения всех государств, освобождения всех славян…
Надышавшись грозовым озоном Парижа, но не удовлетворенный ходом дел, Бакунин предпримет печально-революционную одиссею по бурлящим городам Европы.
Летом 1848 года Карл Маркс, поднявший боевое знамя «Новой Рейнской газеты», вновь встречается на перекрестках революционных путей с Михаилом Бакуниным и вновь готов содействовать каждому его верному шагу, но не замалчивая и шагов ложных, не прощая идейных ошибок; вновь готов защищать Бакунина от преследований и нападок, хотя уже из салона Жорж Санд извергаются подозрения — не царский ли шпион этот завсегдатай европейских собраний революционеров и демократов.
Бакунинское турне завершится через год демоническим стуком в дверь гостиницы «Голубой ангел» близ Дрездена — местные бюргеры передадут его прусским солдатам. Арест. Тюрьма. Крепость. Приговор. Замена казни пожизненным заключением. Перевод из немецкой тюрьмы в австрийскую. Выдача царским властям. Петропавловская крепость…
Порог петропавловского каземата отделяет первую половину жизни Бакунина от второй, а вернее было бы сказать, одну жизнь от другой. Крепостные стены сокрыли тайну, которая время от времени просачивается на страницы европейских газет, обрастая мрачными слухами, фантастическими догадками: рисуется фигура монстра — личной ищейки Николая, коварного шпиона, проникшего к доверчивым вождям социализма. Благородное сердце Маркса не может принять ни гнусных подозрений, ни подлого сочувствия. Он готов и дальше «ломать копья» в его защиту.
А тайна, которую так и не узнал Маркс, оказалась весьма позорной — это тайна о глубоком нравственном падении человека, выставлявшего себя перед всей Европой рыцарем Борьбы, учителем Борьбы. Он оставил личный документ страшнее его смертных приговоров от пруссаков и австрийцев — исповедь низости. Да, по иронии судьбы Бакунин назвал его «Исповедью», но адресовал не наследникам революционного дела, а «Всемилостивейшему Государю» с верно-подданнической подписью: «Кающийся грешник Михаил Бакунин».
…Представим этот год в середине прошлого века — время тяжкого похмелья Свободы, время революционного отлива и наступления реакции. Бакунин в заточении — тридцатисемилетний богатырь, который, как говорят, «ел за четверых и обладал недюжинной физической силой», смят, подавлен тюремной обстановкой. И Маркс в заточении — у голода, нужды, клеветы, угроз. Энгельс недаром его предупреждает: «Будь осторожен», напоминает о существовании профессиональных убийц и предполагает: может, «не хватит смелости подослать к нам таких людей».
Каков же образ действия и ход мыслей в это время двух людей, двух борцов — Маркса и Бакунина?
Маркс берется за перо, чтобы написать «Восемнадцатое брюмера». Со священным гневом Данте, негодующей суровостью Тацита, поражающей язвительностью Ювенала он обличает бонапартизм, в могучей горсти своей поднимает перед миром наполеонов, великих и малых, и устраивает им публичную порку. Бакунин же берется за перо, чтобы объясниться в невыразимой любви к Николаю Палкину, горячей преданности его державной короне, чтобы исповедоваться ему «как духовному отцу». Маркс дает сокрушительный бой всем душителям коммунизма в Германии, наносит удар авантюристам и сектантам, защищает честь своей партии от обвинений в заговорщической деятельности, встает на защиту товарищей, вероломно посаженных на скамью подсудимых, — пишет яростный, обезоруживающий логикой фактов памфлет «Разоблачения о кёльнском процессе коммунистов». Бакунин же от всего отрекается, казнит себя за то, что съел «много плодов от запрещенного древа познания», посвящает российского владыку в партийные секреты, называет множество имен…
Как бы звучали эти два монолога, если бы их можно было слышать одновременно? Несколько сопоставлений: Бакунин: Да, Г осударь, буду исповедоваться Вам как духовному Отцу, от которого человек ожидает не здесь, но для другого мира прощенья, — и прошу Бога, чтобы он мне внушил слова простые, искренние, сердечные, без ухищрения и лести, достойной» одним словом, найти доступ к сердцу Вашего императорского Величества.
Маркс: Моя брошюра — это не защита принципов, а памфлет, клеймящий прусское правительство на основе изложения фактов и хода дела… Вчера я заложил сюртук, полученный из Ливерпуля, чтобы купить писчей бумаги… Господа пруссаки должны увидеть, что они имеют дело с более сильным противником.
Бакунин: Я хочу один раз навсегда очиститься от несправедливых обвинений: на мне уж так много, так много тяжких грехов, зачем же мне брагь еще на себя грехи, в которых решительно не был повинен! — Я знал… многих Французских, Немецких, Бельгийских и Английских социалистов и коммунистов, читал их сочиненья, изучал их теории, но сам не принадлежал никогда ни к какой секте, ни к какому обществу и решительно оставался чужд их предприятиям, их пропаганде и действиям…
(О раннем сотрудничестве с Марксом в Париже.)
— Общество мое в первое время почти исключительно состояло из немцев-демократов, или изгнанных, или самовольно приехавших из Германии, для того, чтоб основать здесь демократический французско-немецкий ежегодник, с целью привести в согласие и связь духовные и политические интересы обоих народов… Все предприятие, возвещенное с большим шумом, кануло в воду, окончившись несчастным и подлым еженедельным листом «Vorwarts», который также прожил недолго, потонув скоро в своей собственной грязи, да и самих немцев выгнали из Парижа, к моему немалому облегчению.
(О новых встречах с Марксом и вступлении в Брюссельскую демократическую ассоциацию.)
— В Брюсселе меня было взяли в общество соединенных немецких и бельгийских коммунистов и радикал лов, с которыми находились в связи и английские шартисты и французские демократы, — общество, впрочем, не тайное, с публичными заседаниями; были, вероятно, и тайные сходбища, но я в них не участвовал, да и публичные-то посетил всего только два раза; потом же перестал ходить, потому что манеры и тон их мне не понравились, а требования их были мне нестерпимы, так что я навлек на себя их неудовольствие и, можно сказать, ненависть немецких коммунистов, которые громче других стали кричать о моем мнимом предательстве. Жил же я более в кругу аристократическом…
(О коммунистической опасности.)
— Мне кажется, что этот неопределенный, невидимый, неосязаемый, но везде присутствующий коммунизм, живущий, в том или другом виде, во всех без исключенья, в тысячу раз опаснее того определенного и приведенного в систему, который проповедуется только в немногих организованных или явных коммунистических обществах. (Николай помечает здесь: правда.)
Маркс: «Союз коммунистов» не являлся…
