Их ожидала торжествующая и неумолимая Хайница. Как и после победы над Хормово, она приказала пленницам обрезать себе волосы и набить ими матрас, на который и возлегла. Потом, содрав с них одежды, стала в подробностях рассказывать, как гибли их отцы, мужья, сыновья и братья. Вдоволь насладившись их страданиями, она отдала пленников на потеху солдатне, чьи бесстыдные забавы поощряла словом и жестом. Под конец Хайница бритвой вспорола живот одной несчастной, которая, как ей показалось, была в тягости, после чего под звуки труб строго-настрого запретила горожанам давать кров, одежду и пищу женщинам и детям, обреченным ею на мучительную смерть от голода, холода и диких зверей - всех их прогнали в лес.
Что же до семидесяти двух заложников, то Али по возвращении из похода повелел предать их смерти. Месть его свершилась.
Предаваясь чудовищной радости, он наслаждался отдохновением, подобно насытившемуся тигру, как вдруг грозный голос настиг его в самом его дворце. Шейх Юсуф, комендант Янинской крепости, пользовавшийся всеобщей любовью за праведность и доброту, а мусульманами почитаемый святым за подлинное благочестие, впервые явился в роскошное жилище паши. При виде его стражи буквально остолбенели и стояли, как громом пораженные. Потом те, кто понабожней, распростерлись ниц перед праведником, другие же бросились предупредить Али о его приходе. Однако никому и в голову не пришло задержать старца, спокойно и величаво шествовавшего по гудящему, как растревоженный улей, сералю. Аудиенции, долгие ожидания в приемной - не для него; пренебрегая формальностями этикета, он без сопровождения и доклада проходит повсюду и в конце концов появляется в личных покоях паши. А тот, будучи суеверен несмотря на свое безбожие, чувствует, как ужас охватывает его. Живо вскочив с софы, он идет навстречу святому шейху, за которым в молчаливом смятении следует толпа придворных, и с глубочайшим почтением приветствует старца. Он даже пытается поцеловать его правую руку, но Юсуф резко отдергивает ее и прячет под плащ, а жестом другой руки повелевает паше сесть. Паша машинально подчиняется и в замешательстве ожидает, пока отшельник соблаговолит сообщить о цели своего прихода.
Тот же, повелев паше с полным вниманием отнестись к тому, что будет ему сказано, стал горько корить его за бесчинства, грабежи, зверства и вероломство. Юсуф говорил столь красноречиво, столь убедительно, что все присутствующие разразились рыданиями. Лишь Али, хотя и глубоко подавленный, сохранил присутствие духа. Но услыхав, что Юсуф говорит о гибели Эмине и обвиняет его в убийстве жены, паша испуганно вскричал:
- Отец, чье имя произнесли вы! Молитесь за меня или хотя бы не толкайте в бездну, не проклинайте!
- Незачем мне проклинать тебя, - отвечал Юсуф,- твои преступления вопиют против тебя! Господь услыхал голос их и, призвав тебя к себе, рассудит и навеки накажет. Трепещи! Час твой близится, час твой уже не за горами, скоро он наступит!
Грозно сверкнув очами и не промолвив более ни слова, старец удалился из покоев. Перепуганный Али схватил тысячу золотых, увязал их в большой кошель белого шелка и попытался отдать шейху, умоляя его взять назад свои страшные слова. Но тот молча шел своей дорогой и, добравшись до выхода из дворца, отряхнул его прах с ног своих.
Али, грустный и задумчивый, вернулся к себе и долго еще не мог оправиться от ужасного впечатления, произведенного этой сценой. Но вскоре он стал больше сокрушаться о бездействии, в которое дал себя ввергнуть, чем об услышанных упреках, и при первой же возможности зажил как прежде.
Случилось это во время свадебных торжеств, соединивших Мустая, пашу Шкодера, и старшую дочь Вели-паши княжну Авлидскую, в приданое за которой были даны многие селения, расположенные в тех краях. Сразу после брачной церемонии Али приказал начать череду разгульных пиршеств, которая была подготовлена в не меньшей тайне, чем готовят убийство.
Внезапно всю Янину затопила людская волна. Народ, силясь отвлечься от своих горестей, бесновался в опьянении, полагая, что это и есть радость. Толпы фигляров, скоморохов и фокусников, собравшихся в Янину со всей Румелии[29], заполонили улицы, базары и площади. По дорогам без конца двигались стада овец, руно которых было окрашено в красный цвет, а рога вызолочены: под предводительством своих старейшин крестьяне перегоняли их ко двору визиря. Епископам, настоятелям, всему духовенству было велено пить вино и танцевать самые непотребные и непристойные танцы: Али надеялся возвыситься за счет унижения наиболее уважаемых людей. Днем и ночью одна за другой со все возрастающим неистовством шли вакханалии; фейерверки, песни, крики, музыка, рев диких зверей, выведенных на забаву толпе, - все сливалось в единый хор. Огромные вертела с насаженными на них кусками мяса дымились на чудовищных жаровнях, а тем временем за столами, поставленными прямо во дворе дворца, рекой лилось вино. Солдаты свирепо хватали ремесленников, вытаскивали из мастерских и ударами кнута гнали веселиться. Грязные бесстыдные цыганки толпились в жилищах простого люда; утверждая, что визирь приказал им повеселить хозяев, они нагло хватали все, что попадалось под руку. Али радостно взирал, как народ его скатывается до скотского состояния в вихре диких увеселений, и радость паши была велика, так как алчность его постоянно получала новые утехи: каждый приглашенный должен был положить у входа во дворец подарок, соответствующий его рангу и достоянию, и четверо клевретов паши следили, чтобы никто не уклонился от этой обязанности. Наконец, на девятнадцатый день Али захотел увенчать празднество оргией, достойной себя. Он приказал украсить с немыслимой роскошью галереи и залы своего озерного дворца. Полторы тысячи гостей съехались туда на торжественный пир. Паша явился во всем блеске - в сопровождении благородных рабов, как называют на Востоке придворных, и, заняв место на возвышении над их презренной толпой, оцепеневшей под его взглядом, подал знак начинать празднество. По его слову порок пустился в самые омерзительные забавы и разврат распростер над гостями крыла, напоенные вином. Языки развязались, воображение разнуздалось, все дурные страсти обнажились, как вдруг наступила тишина и гости в страхе прижались друг к другу. В дверях зала появился бледный мужчина в залитой кровью растерзанной одежде. Глаза его дико блуждали. При его приближении все разбежались и он беспрепятственно подошел к визирю и, простершись перед Али, передал ему какое-то послание. Али вскрыл письмо и, прочтя его, переменился в лице: губы его задрожали, брови нахмурились, на лбу страшно вздулись вены; он тщетно пытался улыбнуться и придать себе обычный вид, и наконец, не в силах справиться с волнением, ушел, приказав глашатаю объявить, чтобы игры и развлечения продолжались в его отсутствие.
Теперь нам предстоит рассказать, чем же было вызвано волнение паши и о чем говорилось в письме.
Али давно уже пылал страстью к Зубейде, жене своего сына Вели-паши, и после отъезда его попытался утолить свое сластолюбие. Женщина с негодованием отвергла его притязания, и тогда он прибег к хитрости: напоил дурманящим напитком и воспользовался ее беспомощностью. Несчастная Зубейда узнала о приключившейся с нею беде лишь обнаружив, что понесла. Полупризнания служанок, под страхом смерти помогавших визирю, собственные смутные воспоминания и некоторые иные приметы отмели последние сомнения: бедная Зубейда носила в лоне плод кровосмесительной страсти свекра. Не зная, к кому кинуться за помощью, она в порыве отчаяния написала виновнику своего позора послание, где заклинала его сейчас же прийти в гарем. Лишь он был вправе входить туда: как главе семейства ему дозволялось видеть невесток и присматривать за ними; видно, ни одному законнику не пришло в голову, что между родителем и детьми его может произойти нечто преступное. Увидав Али, Зубейда бросилась к его ногам, не в силах вымолвить ни слова от горя и отчаяния. Паша сознался в своем прегрешении, извиняя насилие пылом снедавшей его страсти, и слезы преступника смешались со слезами жертвы. Умоляя женщину успокоиться и молчать о случившемся, он пообещал уничтожить плод его похоти. Обливаясь слезами, Зубейда молила его отказаться от нового преступного замысла и не пытаться смыть следы первого преступления еще более жестоким прегрешением. Но тщетно: Али не внял ни мольбам, ни слезам.
