И такой путь устройства скорый, спокойный, называется блатом. В этом способе является древность, недаром тут имена Ноя и Соломона. По всей вероятности и у нас в литературе все зависит от какого-то Ноя, и может быть, во всем государстве таится и ждет своего времени тот же Ной, смертельный враг всякого героизма, смертельный в том смысле, что всякий героический порыв умирает, а бессмертный Ной остается со своим компромиссом, учетом и подражанием.
«Мирская чаша» вся измызгана редакторами, и теперь в «Октябре» предлагают мне еще выправить. Начинаю подозревать, что Калинин был прав: вещь неудачная. Главное, что я сам потерял с ней связь. И вероятней всего ее совсем не следует печатать.
Решаю, за что взяться во время отдыха: за «Канал», или за «Жениха», или за разработку дневников.
Канал теперь мне очень легко написать, как победу долга над произволом каждого или победу идеи единства всего человека, победу закона, правила: в лице Сталина - революция, разлив нашел свое русло, река потекла в берегах. Мне кажется, я мог бы написать это без подхалимства, разве только с маленьким расчетцем. Но вот этого-то расчетца я и боюсь. В конце концов, конечно, хочется занять соответствующее мне место, но страшно: никто еще [при] сов. власти без ущерба себе места такого не занимал, и если одолел время, то сам трагически в нем погиб (Маяковский, Есенин). С другой стороны, почему же не написать без расчетца: мог же я написать «Кладовую солнца». Почему, глядя на нее, не написать и «Канал» независимо от расчетца, и большую победную вещь.
Не огорчаться, не выскакивать с обидой своей, а постоянно удивляться, как это самое страшное минует меня. Помнить всегда: горе находит тебя, когда ты сравниваешь
57 свое положение с лучшим, а радость - с худшим. В жизни надо быть, как в лесу ходишь: глядишь, любуясь вверх, никогда не упуская из виду того, что у тебя под ногами.
Рыбников о Репине: не писал голых женщин чему?
24 Февраля. Только теперь начинаю понимать, что «Мирская чаша» раздражает или, скажем, не увлекает начальников сов. литературы: в ней ярко выражено право личности на оценку общественных явлений: пусть даже эта оценка правильная. Это подчеркнуто субъективная вещь, тогда как, напротив, «Кладовая солнца» - вещь объективная.
Между прочим, нельзя тех же начальников упрекать в неприязни к искусству, напротив, все они страстно ждут настоящего неподхалимского произведения. Их можно скорее упрекнуть в преувеличении значения литературы в их глазах (это, понятно, исходит от варварства). Конечно, от варварства в основе. Но дальше получается так, что варвар начинает обращаться с ней, как медведь с пустынником, муха сядет, а он хлоп по мухе. Только тут не муха, а желание добра пустыннику выражается тем, что наравне с железной рукой и другими сырыми материалами пускается в печь, в огненный чан, на переплавку. Медведь представляет себе, будто он делает очень полезное дело для государства, и для искусства, и для самого деятеля искусства (пайки и всякий блат).
При таком-то отношении правительства к слову прежде всего надо позаботиться автору о том, чтобы скрыть свое мнение и вещь носила правдивый характер. Итак, мне надо, как автору, подчинить себя, свое мнение, свое «хочется» творимому единству мнений, называемому у меня в «Канале» именем «Надо».
Словом я сделаю с собой то самое, что сделают с собой все мои герои - строители Канала. И вообще «Канал» надо писать так, что мы, находящиеся на свободе, в сравнении с каналоармейцами только очень относительно свободны,
58
что все мы освещены одним светом этого «Надо» и что это «Надо» несет нам ветер истории, но не партия, не Сталин. Пусть Сутулов, с точки зрения личника, человек недалекий, но он верно чувствует человеческое «Надо» и делает правильно. Напротив, Анна, женщина, таящая в себе, как всякая женщина, младенца как небывалое существо: она мнит о нем. Сутулов понимает каждого рабочего, но внутри себя все эти «Хочется» сводит к общему «Надо». Напротив, Анна извне руководствуется делом партии, а внутри себя втайне от самой себя держится своего Хочется, личного начала. Это будут Митраша и Настя.
Выйти пустыннику из такого опасного покровительства можно только так, чтобы не спать, а постоянно беречь свое мнение (свое «хочется»), стараясь делать согласно «хочется», а выходило бы «как надо». Величайшие образцы творчества произошли именно так, что художник выразил свое мнение («хочется»), претворив его в дело хозяина. И верный раб тоже так именно служит господину своему тем, что личное «хочется» относит к большому Господину и через это делает лучше самому своему хозяину (как монах поблагодарил Бога за то, что удалось хорошо сделать хозяину). Помнить себя как раба Божия - значит спасать свою свободную личность.
25 Февраля. Солнечно морозный февральский день, идешь по улице и будто поднимаешься на ледники в горах: под ногами снег и лед, а с тела на солнце хоть рубашку снимай.
Говорят, что Репин не нарисовал ни одной голой женщины. Почему это? С каких времен пишут художники голых баб, почему же Репин? Порок это или добродетель?
Варвары обращаются с искусством, как медведь обращался с пустынником: желая добра, хлопает лапой по мухе. А еще похоже у них на какой-то чан, куда искусство бросают как черный металл на переплавку, чтобы сделать из него полезные вещи.
59
Выйти художнику из своего опасного покровительства можно путем обращения к высшему началу управления, откуда расходятся пути хозяина и работника. Другими словами, надо включить в свое творчество такой план, который отвечал бы и требованиям начальника и сохранял бы личность работника. Никакая социология не может разрешить этого вопроса. Назовем же этот план творчества правдой.
Художник, начиная творить, молит Бога о даровании правды (не это ли: «Научи мя оправданием Твоим») и, когда кончает и хозяин приходит и радуется, художник благодарит Бога, что ему удалось угодить, что его лучшее желание, обращенное к Богу, его собственное личное «Хочется» и хозяйское «Надо» сошлись в единстве творения, как сходятся два ручья, бегущие в реку с той и с другой стороны.
Понять себя, как раба Божия, значит спасти свое «Хочется» (личность), заключив ее вовнутрь необходимого «Надо».
Когда я совершаю какой-нибудь проступок, я очень удачно защищаюсь тем, что беспрерывно отвечаю на все упреки, повторяя одно и то же, как самый маленький мальчик: не буду, не буду! Я так к этому привык, что когда однажды милиционер остановил меня свистком за неправильный поворот и потребовал права шофера, чтобы их отнять у меня,
