широкую самую позорную славу.
Стоит отметить, что когда в газетах появилось объяснение, что «трудовая норма», по интерпретации наших эсдеков, должна быть до 50 десятин, то В.Леонтович очень обрадовался, говоря:
— Перед войной я мог бы продать своих 850 десятин по 1000 руб. и имел бы 850 000 руб., которые лежали бы теперь в процентных бумагах. А если мне оставят 50 десятин с усадьбой, то это будет стоить теперь больше миллиона!
А когда эсеры провалили эсдековский законопроект, то он, вздыхая, сказал мне:
— Жаль, что вы отговорили Грушевского от покупки имения, теперь бы нам эсеры оставили бы, наверное, по сто десятин трудовой нормы, ведь американский фермер со своей семьей машинами обрабатывает не меньше.
Возможно, что если бы была принята норма в 50 десятин, то «куркули» отстояли бы Украину, а беднота все симпатизировала больше большевикам, чем Центральной Раде, и не только не защищала ее, но и помогала большевикам, хотя Центральная Рада давала ей то же, что и большевики, только не говорила «грабить награбленное». Тогда и голода Украина не познала бы.
В ответ на провозглашение независимости Украины в Киеве началась всеобщая забастовка рабочих, которой открыто сочувствовала городская дума, весь суд, университет и т.д., вообще вся русская интеллигенция. Случилось то, чего так боялась украинская интеллигенция, кроме кучки социалистов-самостийников. Погасло электричество, перестал функционировать водопровод, остановились трамваи и началось вооруженное восстание рабочих{106}; весь Киев охватила паника, которая еще усиливалась от отсутствия известий о том, что делается вне Киева, потому что не выходила ни одна газета. Большинство «славной» украинской армии и знаменитая матросская гвардия Центральной Рады заперлись в казармах и «соблюдали нейтралитет» только отдельные свидомые единицы из них поддерживали Вольное Казачество, сложившееся из свидомых украинских рабочих под командой инженера Ковенко.
Повстанцы захватили главную почту и телеграф и дали телеграмму Ленину, что Киев взят местными большевиками, но на следующий день их оттуда выбили, и они сконцентрировались на Печерске, главным образом в огромных арсенальных строениях. Петлюру, главнокомандующего Левобережной «армией», вызвали было спасать Киев от местных большевиков, но он прибыл со своими «черными гайдамаками»{107} именно тогда, когда «Арсенал» уже был разгромлен из пушек и с восстанием рабочих было почти покончено, и он со своими гайдамаками и с войском, разгромившим «Арсенал», прошел парадом с музыкой через весь Киев с Печерска до Думы[44]{108}.
Население Киева начало уже успокаиваться, выходить на улицы, когда вдруг послышалась орудийная стрельба и густая пулеметная трескотня на Печерске, на Новом Строении со стороны Демиевки, будто шьют швейные машинки. Мой дворник спокойно заметил:
— Уже большевики строчат нашим шинели!
Когда вся семья, прижимаясь от пуль к стенам домов, собралась на обед, один сын из Центральной Рады, второй — от главы Министерства, то я спросил их, что означает эта стрельба, они ответили, что это добивают большевиков, и я успокоился.
Вдруг входит мой перешорский земляк Гордей Лямка, водитель с военного броневика, и взволнованно торопливо рассказывает, что большевики захватили Печерск, и все наше войско разбежалось…
— Когда и как? — озабоченно спрашиваю.
— Утром, — говорит, — наши увидели, что большевики лавиной идут из-за Днепра на Печерск, и открыли против них пулеметный огонь. Мы с броневиками выехали против них, но нам преградили дорогу жены рабочих-арсенальцев, подбрасывая под колеса всякую всячину, чтобы мы не могли двигаться; тогда наши казаки побросали броневики и разбежались; остались только пленные галичане, которые бились до конца, пока большевики не поопрокидывали наши броневики пушечными снарядами; теперь весь Печерск в руках большевиков, а скоро они и сюда придут, потому что уже вокруг Троицкого народного дома{109} идёт бой.
Получается, что ни в Центральной Раде, ни в Министерстве ничего этого не знали, всецело полагаясь на военное командование. Все так были уверены, что большевики далеко, что даже на мостах не поставили пулеметных отделений, и большевики, перебив под Крутами лучший цвет нашей молодежи{110}, незаметно перешли мост и средь бела дня без боя заняли Печерск, остановившись у самого дворца Кабинета Министров. На второй день штаб, напрягая все силы, вытеснил большевиков из Киева, но в тот день они из-за Днепра начали такую бомбардировку Киева, которой, как говорят фронтовики, не видели и на войне. И досаднее всего то, что бомбардировка та велась из пушек, стоявших за Днепром еще с тех пор, как богдановцы арестовали и вывезли за пределы Украины большевистски настроенных московских артиллеристов; никто не догадался замки хоть повынимать из тех пушек, если уж нельзя было перевезти их в Киев. День и ночь в течение одиннадцати дней летели 6-ти и даже 12-ти дюймовые снаряды, пробивая крыши, каменные стены и круша все внутри; жители попрятались в погреба (подвалы) от снарядов, которые рвались в домах, дворах, на улицах, осыпая все вокруг осколками и шрапнелью, калеча и убивая людей, особенно тех, которые выбегали искать где-то воды или какой-то еды, потому что редко у кого были сделаны запасы. Много людей было искалечено, убито, многие умерли от страха и сошли с ума от нервного напряжения. В мой домик не попал ни один снаряд, потому что он закрыт большими домами, и только крыша была продырявлена осколками и шрапнелью.
В самый разгар бомбардировки неожиданно прибежал к нам взволнованный А.Олесь{111} и рассказал, что он был у своего приятеля врача Хороманского и, когда вышел в другую комнату сделать сигарету, то в то время в окно влетел снаряд и на месте убил Хороманского; не в силах сидеть вместе с убитым, он прибежал к нам, рискуя на улице своей жизнью.
Большевики целились в Центральную Раду, во дворец Министерства и в вокзал, а когда его захватили, то установили там батарею против дома Грушевского и стреляли в него, пока он не занялся огнем. Мы вылезли на крышу своего дома и смотрели на море огня, который время от времени, когда проваливался один из потолков шестиэтажного дома, взрывался аж под облака. Вместе с домом профессора сгорели его огромная библиотека и роскошное ценное собрание разных исторических и этнографических предметов, рукописей и т.д. Вся московская интеллигенция с удовольствием встретила известие об уничтожении дома Грушевского, которого она считала главным виновником отделения Украины от России. Характерно, что в начале войны графиня Уварова, председатель Археологического общества{112}, как рассказывал мне проф. Крымский{113}, с неприкрытой радостью читала знакомым письмо от своего сына, в котором тот писал, что «желание
