и стоны его, смешиваясь со свистом и ревом бури, уносятся метелью.
Душа на части разрывается у Семена от этого выражения тоски, печали и безысходного горя; не может он слушать без слез страдающего седока, чувствует он всем существом своим, что сильно мучается бедняга, и хочется ему утешить его, помочь несчастному. Не мог превозмочь себя извозчик.
— Барин, барин, — говорит он ему, — чего вздыхаешь, чего плачешь, какая грусть-тоска съедает тебя, кто обидел тебя, кто мучает? Не разрывай ты сердца мне своей горестью-печалью!
Сквозь рев и свист метели слышит Семен нежный и слабый голос:
— Ах, Семен, Семен, тяжело мне, ох, тяжело, и конца моему горю не предвидится.
Не удивился Семен, что седок его прямо по имени называет, а начал просить несчастного:
— Скажи мне, барин, поведай свое горе, может быть, помогу чем, а то слышать тебя я не могу, душа на части разрывается. Скажи…
— Пропала жизнь моя горемычная, — плачет седок, — не будет спокойствия душе моей на веки вечные… что я сделал, за что душу свою погубил?..
Застонал седок, зарыдал Семен, не выдержал. Долго едут они, а Семен все плачет, не может слышать, как горюет за его спиной молодой человек. Плачет Семен и все спрашивает у своего горемычного спутника:
— Неужели нельзя твоему горю помочь, успокоить тебя? — а сам чувствует, что у седока не простое человеческое горе.
— Все я потерял, Семен, со всеми все порвал, и с жизнью, и с отцом, с братьями и сестрами, не будет кому поплакать обо мне, помолиться за меня, добром меня вспомянуть, крест надо мной поставить. Отец обидел меня, насмеялся надо мной, невесту мою любимую мачехой моей сделал. Променяла она меня на старого, на богатство отцовское польстилась. Лучше бы он мне нож в сердце вогнал, чем, благословивши меня, невесту мою отнял. И большой грех сотворил я, на старика-отца руку поднял. Радуются теперь все: отец мой, потому что избавился от непокорного сына, а братья и сестры, которые из-за наследства отцу угождают, на меня войной пошли, теперь мою часть получат. Проклял меня отец, и нет мне больше места на этом свете. Семен, — взмолился седок, — один ты пожалел меня, помоги же ты мне, горемычному, и благословит тебя Господь, который один у несчастных заступник. Один Он ведает, что не мог я жить, на свой позор глядючи, не мог муки сердца вынести. Словно огнем меня сжигало, когда я на отца с моей невесгой-мачехой смотрел. Не пожалел он меня; со двора гнать стал, счастью я его мешал… И ушел я, навсегда ушел… Со злобой, которая грызла меня, и сердцем-любовью я покончил, да только жаль мне ее, мачеху-то мою, сильно она терзается, что от меня отказалась. Хоть крепко ее в руки взял отец мой, да только волю ее он покорил, а сердца не мог… И страдает она, бедная, судьбе покорившись, в ногах у меня валялась, прощения просила. Но не простил я ее, хотя пуще жизни любил, ногой оттолкнул ее и в глаза плюнул. Не ведал я, Семен, не подумал о том, что не волен человек в своей судьбе, — ум потерял. Семен, возьми ты с моего пальца кольцо и пойди ты утром к моей мачехе. Кланяйся ей, поздравь с праздником и скажи, что пасынок посылает ей кольцо, которое она ему подарила в саду, когда в вечной любви клялась. Как ты это ей скажешь, она тебе поверит, потому никто до сих пор, кроме меня да нее, об этом кольце не знает. Скажи ей, что я ей все прощаю и возвращаю в знак прощения кольцо. Пусть она и меня простит за обиды, за скверные слова, — любовь моя это сделала. Да скажи ей, что я просил ее молиться за меня, грешного, и не лишать меня креста и отпевания, а то всю жизнь я бродить буду. Поклянись мне, Семен, что сделаешь, как я тебя прошу.
— Вот тебе святой крест, что исполню твою просьбу! — воскликнул извозчик, круто поворотившись к своему седоку… и очутился в снегу около саней. Побарахтавшись несколько времени, Семен, ничего не соображая в первый момент, с трудом, вследствие тяжести напяленного на нем платья, встал на ноги и с изумлением осмотрелся вокруг себя. Выезд его стоял у тех же ворот мрачного дома, у которого он взял седока; лошадка, полузасыпанная снегом, стояла, понуря голову. Семен не обратил внимания на то обстоятельство, что он упал, — он не понимал только, куда исчез его седок. Страстная и печальная мольба несчастного еще звучала в ушах извозчика, который, благодаря отсутствию резкой перемены в обстановке, не усвоил спросонья, что он внезапно перешел от сна к бодрствованию. К тому же, впечатление от жалоб и горести седока, от его рассказа не исчезло, а наоборот, в полной силе жило в душе и уме извозчика. Стоя около своих саней посреди ревущей метели, извозчик был обуреваем разнородными чувствами. С одной стороны, он был полон стремления исполнить просьбу седока, считая это необходимым, а с другой — у него сквозила чисто извозчичья мысль о том, что седок ездил, ездил и вдруг скрылся, не заплатив за езду. Но тут же Семен, не допуская ничего сверхъестественного, сообразил, что он не видел ухода седока потому, что упал, когда остановились сани, и что, по всей вероятности, седок ушел в ворота, перед которыми остановился его выезд.
— Надо позвонить, — сказал Семен. Пробравшись по глубокому свежему снегу к воротам, он отыскал висевшую у ворот толстую проволоку с ручкой и несколько раз дернул. Среди завываний ветра послышалось три глухих удара колокола. Но, так как никто не отзывался, то Семен, обождав немного, стал опять дергать чаще и чаще. Глухие, сначала робкие, а затем более сильные удары колокола проносились в пространстве, словно печальный погребальный звон, который в поздний полночный час, среди кромешной тьмы и бесновавшейся бури, отозвался холодом в душе и так невесело настроенного извозчика. Ему сделалось жутко. Семена стал охватывать страх. Он хотел было уже возвратиться к своим саням, но в этот момент послышался скрип и шум отворяемой недалеко двери и извозчик несколько ободрился. Затем слышно было, как кто-то пробирается с ругательствами по снегу, и скоро у ворот раздался хриплый сердитый голос:
— Кто это раззвонился, кого еще нечистая сила в такую ночь принесла?!
— Отвори, дяденька, — робко попросил Семен.
— Висельника, что ли, привезли? — говорил бряцавший ключами и засовами человек. — Ни праздника, ни непогоды на вас нет, проклятых, не могли до утра обождать, фараоны чертовы!..
Тяжелая калитка отворилась, и
