ты что говоришь такое?! Да мы счастливы, что ты вернулся! И не про какую шею слушать даже не хочу! — пожурила мать и потрепала его по коротко стриженному ежику, — приходи в себя, остальное не важно!
— Да, ма, я постараюсь…
— Может… все же поговори с Лилей? Взрослые люди, к чему эти детские передавания?
— Я не знаю как, — вздохнул и опустил голову на сложенные ладони, — навертел, сам черт не распустит.
— А ты не мудри, проще будь. Скажи правду, как есть. Виновен — извинись. Любишь — признайся.
— Легко сказать — признайся! — фыркнул сквозь боль, сдавливающую грудь, — да и нужна кому эта любовь?
— Не спросишь — не узнаешь! Хочешь остаток жизни провести гадая, если бы да кабы? Больнее всего пекут невысказанные слова, сын, запомни.
— Мам…
— Не мамкай! Вы мужики твердолобые, типа сами лучше других все знаете! А по факту — ослы упертые! С гордостью носитесь, как с ценностью великой, только с возрастом понимаете, что ничего не стоит она!
— Ма, да какая гордость? — смешок вышел нервным, истеричным даже, — ты думаешь после того, где я был, в голове еще какие-то глупости остаются?
— Если нет, то почему не поговорить нормально? Я так поняла, что Лиля узнала о тех твоих девках, да?
— Узнала, — вздохнул.
— Извинился? Сказал, что баран?
— Нет.
— Почему? Еще пять лет подождешь, пока храбрости наберешься?
— Мам!
— Сынок! — мать встала и пошла к двери, остановившись в проеме, продолжая зубодробильную речь, — тебе же не все равно. Было бы побоку, сейчас не лежал дохлой воблой на диване, а дорвался до радостей жизни. Иди и поговори с ней. Или, если я все-таки ошибаюсь — забудь и отпусти!
— Мам…
— Тебе решать, прошлое это, или будущее. Только сынок… Будь смелым и честным, больше ничего не надо. Перед собой честным. Вот скажи мне, хочешь через пару лет встретить ее с другим? С ребенком от чужого мужика в пузе? Скажи! Все равно тебе будет?
— Нет! — проскрипел сквозь зубы и взвился на ноги. Довела его мать. До белого каления просто вопросами этими душу ковыряющими. Прямо закипел, завелся. И так нервы ни к черту!
— И не психуй! — видно добить она его решила, — кроме меня правду тебе никто не скажет!
— Я понял, ма! — выкрикнул, — и знаю, права ты во всем! Да! Но… что я предложу ей? Поломанную версию себя?
— А ты себя не принижай! Ты у меня ого, какой, сын! Герой войны! — возмутилась женщина.
— Герой, — снова фыркнул, скривившись, — придурок, а не герой!
— Самокритика, тоже хорошо, ценное качество! — поддела мать, — только женщину завоевать кое-что другое надо!
— И что? — спросил с кривой ухмылкой, пряча руки в карманы, стараясь не сорваться до грубого слова, разговор слишком тяжело давался.
— Решительность, для начала. Короче, сын… чего я тебя нянчу, в самом деле? Иди — извинись, а дальше сами решите, есть что друг другу предложить, или кончилось все. Может, глупости ваша первая любовь, повзрослели, остыли…
Глава 17
Понимаю, что для вида я друзьям улыбаюсь - это не просто.
Я поставила бы точку, но опять запятая - это серьезно.
Разлетаюсь от тоски на куски,
На осколки — все без толку день за днём, да гори оно огнём,
Только мысли всё о нем и о нем, о нем и о нем…
Я к нему поднимусь в небо,
Я за ним упаду в пропасть,
Я за ним, извини, — гордость,
Я за ним одним, я к нему одному.
/«О нем», Дубцова
Лиля
Расковыряло таки раны, вскрыло гнойные наросты. И нет больше сил улыбаться, играть во «все отлично». Одной корявой встречи достаточно и все, нет больше выдуманной жизни. Рассыпался хрупкий мирок, в котором она начала сначала. Боль наружу полезла. Почему с ней это случилось? Зачем этот конкретный мальчик запал в душу, в куски ее разодрав? Что в нем?
Чего никак не ожидала, что сердце рвать начнет двойная боль. Теперь еще и за него. Как он… пережил все, мамочки… война, это же ВОЙНА! Девушка словно заново пропустила через себя всю информацию, что доводилось слышать об этой войне. И теперь иначе воспринимала все, что с ней связано. Удивительно, как все- таки меняется восприятие, когда касается лично тебя. Сам факт войны иначе осознается. Страшнее, ближе.
Каким Денис стал? Сильно ли изменился? Винит ли ее? Винит! В глазах видела осуждение. Возможно считает, она просила отца обмануть его? Чтобы больно сделать, за собственную боль наказать? Да, вполне мог. Может, ненавидит даже.
От этой мысли стало особенно больно. Нет, она не станет навязываться, что-то объяснять. Было. Случилось. Она бессильна что-либо изменить. Вот только он должен знать, она не хотела причинять ему боль. Никогда. Любовь — это делать хорошо. Иной формулы Лиля не знала.
Поэтому и позвонила его матери. Просила извиниться за отца. Отец ведь не станет. У него своя правда, не подкопаешься. И совсем тихо добавила в конце: «Скажите, я не знала ничего. Ничего…» И отключилась. Вот и все. Точка поставлена. Пусть и чувствовалась, как троеточие.
Бежать надо отсюда, из города этого дурацкого. Здесь ей постоянно больно. Полный раздрай в душе! Хотела уехать в тот же день, но поменять билеты не удалось.
Лиля побродила уныло по вокзалу, не зная, как быть дальше, вот и решила пройтись до дома пешком. И пока шла по пыльным душным улицам, понемногу успокаивалась. Стала ругать себя за спонтанные решения. Нельзя так с родителями, они скучают. Ничего не случится, добудет отпуск до конца, уделит им внимание. Потерпит. Хоть один Бог знает, насколько ей тяжело здесь находиться.
Сама не заметила как, ноги принесли на старый заброшенный пляж. Когда-то это было «их местом». Вдалеке от нового пляжа, забитого людьми, с раннего утра до позднего вечера, они прятались от лишних глаз, чтоб вдоволь наобниматься.
Лиля грустно оглядела пятачок утоптанной травы под старой ивой. Видно, дерево не одну парочку здесь приютило. Села прямо на землю, облокотилась о шершавую потрескавшуюся кору и прикрыла глаза. Окунулась в воспоминания. Пусть что, но у нее есть воспоминания…
Вспомнилось, как сердце всегда ухало к пяткам, стоило его увидеть. Как потом оно разгонялось до безумного ритма и долго-долго не успокаивалось. Как трудно было сдерживать глупую улыбку, идя с ним за руку. И как мучительно хотелось запретного. Жаль, они тогда не переступили черту. Тогда у нее было бы гораздо
