В жизни меня никто не видел голой, — ну, с тех пор, как я стала чуть взрослее и смогла мыться самостоятельно. Даже при маме всегда была одета. И с Киром спала в шортах и майке. А тут, — вот просто ходи голой да при чужих людях. Хотя, — горько усмехаюсь, тут же ощутив, как из растресканной губы идет кровь. О смущении уже пора забыть.
Глава 16
— Можно мне кофе, — дрожь в ногах возвращается, тянущая боль внутри тоже становится сильнее, — настолько, что приходится вонзить ногти в ладони. Еле доползаю до кровати.
В принципе, — не уверена, что она собирается мне даже ответить, но к удивлению, женщина кивает, и, забрав холодный суп и рыбу, выходит, уже через минуту возвращаясь с такой же едой, но только горячей и огромным кофейником.
Под ее мрачным взглядом, завернувшись кое-как в простынь, таки заставляю втолкнуть в себя каждый кусочек.
Кофе спасает, чуть выводя меня из этого состояния какого-то жуткого внутреннего отупения, — хотя, может лучше из него и не выходить?
Давясь, просто проталкиваю себе внутрь деликатесы. А ведь в другое время я бы смаковала, думала, как удалось приготовить такой потрясающий крем-суп из сыра и креветок, какие травы добавили в лосось, за счет чего он такой необыкновенно пряный… Но мне сейчас все равно, — вкус этой всей роскоши я ощущаю, — но он отвратителен. Это — вкус моей смерти.
Когда последний кусок на тарелках исчезает, женщина коротко кивает и так же молча все уносит.
Выдыхаю, расслабившись, — все же хочется остаться одной, — но такого шанса мне тоже не дают.
Снова появляются вчерашние девушки, меня, подхватив на руки, по-прежнему совершенно голую, укладывают на кушетку, которую вкатили за собой, — и вчерашний сеанс массажа с умасливанием меня ароматными бальзамами, — всего тела и волос, — повторяется.
Позволяю мять свое тело, послушно беру протянутый мне стакан с какой-то мутной жидкостью, — и на этот раз даже не спрашиваю, что там, — мне все равно. Может быть, какой-нибудь наркотик, — но я только рада. Вдруг он поможет мне пережить следующую ночь?
А в том, что она будет, — я уже не сомневаюсь. Иначе — зачем бы им так со мной возится?
Даже губы массируют, втирая какие-то мази.
И боль отступает. Физическая боль. Остается только пульсация, — внутри, в сосках, в губах, — тяжелая, пронзающая, — но боли больше нет.
— Противозачаточное, — мне тыкают в руку таблетку, — и ее я тоже проглатываю, даже без вздоха.
Причесывают, снова надевают точно такое же, что и вчера полупрозрачное платье, больше похожее на паутину, — и оставляют одну.
Никто не ведет со мной себя резко, никто не бьет и не дергает за волосы, нет даже уничижительных презрительных взглядов, как смотрят на шлюху.
Нет ничего, — ни сочувствия, ни презрения.
Я — кукла. Просто кукла, которую нужно расчесать и приготовить для их хозяина. Неодушевленный немой предмет для ублажения кого-то.
Кукла и есть, — понимаю, глядя в зеркало.
Красивая, — и больше неживая.
Вот и все, что мне теперь придется делать, — есть, спать, и ждать своего мучителя.
Ах, — да. Еще и не издавать ни звука.
— Можно мне какую-то еще одежду? — все-таки решаюсь спросить, когда та женщина снова приносит еду и кофе.
— Зачем? — удивленно вздергивает бровь.
— Мне хотелось бы выйти… Хотя бы воздухом подышать, — очень стараюсь, чтобы в голосе не так явно слышалось отчаяние.
— Зачем? — все то же непонимание. — Вы здесь — не за этим. И хозяин не приказывал.
Вот значит, как. Конечно, — не за этим. Знаю, за чем.
Вот так и буду, значит, жить, — как королева в тюрьме. Деликатесы, массажи, и полупрозрачная одежда. И он, — хозяин, который будет приходить и брать, когда захочется. Даже без права увидеть солнце.
Снова валюсь на кровать, чувствуя, как последние остатки хотя бы каких-то чувств просто вытекают из меня.
Глава 17. Морок
Морок
— Я услышал тебя, Дан, — еще неделю назад я был в Лондоне.
Глотнул виски, подошел к огромному панорамному окну своей корпорации. Пятидесятый этаж. Все — как на ладони. Дышать хочется. И думается лучше.
— Нет, Андрей. Ты не услышал, — он встал рядом, по дороге налив и себе стакан. Закурил сигару, задумчиво выпустил кольцами дым. — Это — не просто мелочи. Не просто случайные потери в бизнесе. Здесь все гораздо серьезнее. Кто-то под тебя копает. И цель — перебрать к себе все, что у тебя есть.
Я вздернул бровь, усмехнувшись.
Дан никогда не был склонен приувеличивать, — но на этот раз, кажется, слишком перестраховывается. Да, в последнее время у нас как-то слишком много пробоев, — но это бизнес, тут часто бывают американские горки, — с одной стороны падаешь, другой — взлетаешь. Не стал бы делать таких кардинальных выводов.
— Мистер РемИзов, — в кабинет, не постучавшись, влетел Демид, старый приятель и теперь вот уже зам по лондонскому бизнесу. — Морок… — его привычный деловой лоск, который мы все здесь вынуждены держать, слетел, когда заметил, что в кабинете только Дан. — Наши составы пропали.
— Говорю тебе, тебя сознательно подставляют, — Даниил снова выдувает свои кольца, чуть прищурясь и кивнув головой. — Что-то такое я и ожидал. — Причем, — неустойка — херня в этом вопросе, сам понимаешь. А вот репутация ненадежного партнера тебя подкосит.
— Уже стало известно? — дергаться рано, но все же пальцы крепче начинают сжимать стакан.
— Нет, широкой общественности и вроде как заказчику, — пока нет. Но акции уже начали падать.
— Значит, информацию сливает тот, кто сам же и создал ситуацию, — сжимаю челюсти. До хруста.
— Я же говорю, — Дан пожимает плечами. — Кстати, по твоим каналам втихушку проталкивают стволы и наркоту. Ты знал?
— Разобрался. Мелюзга русская, — нарванные и наглые.
Я усмехаюсь.
Здесь, — да и там уже давно, все считают меня аристократом, — даже так и называют за глаза. Выхолощенным эдаким английским чуть ли не лордом, — с блестящим образованием и хорошими светскими связями. Только ни хрена они не знают, что на самом деле я, — Морок. Не знают, как начинал во второй половине девяностых, — пацаном практически еще. Думают, — я чистенький и далекий от их крутого мира, — соплячье! Да я таким пачками шеи в свое время сворачивал.
Отошел от того мира, от дел тех, — да, годы уже, как отошел.
С ним, с Даном, которого когда-то иначе, чем Лютым, и не знал никто. И свое прозвище он получил не просто так. Загрызть мог любого, — реально, далеко не в переносном смысле слова. Пальцами глаза выдавливал и глазницы проламывал. Палил без разбору, если психанул. Так, чтоб чужие и свои боялись. И, блядь, боялись. Тряслись от одного его имени в свое время.
