— Это Райнхарта рук дело?
— Да.
Он стоял так близко ко мне, что на секунду я забыла, как дышать. Не знаю, почему его присутствие имело на меня такой эффект, вот только я безумно не хотела, чтобы эта минута заканчивалась. Он осторожно повернул мою голову в другую сторону, и я заметила, как он стиснул зубы при виде моих синяков.
— Бедняжка. Не волнуйтесь, больше этот подонок вас не тронет.
С этими словами он взял своё пальто, быстро развернулся и исчез за дверью, оставив за собой запах кожи и одеколона.
* * *
Той ночью шёл снег. Первый снег, мерцающий и пушистый, медленно покрывал землю, пока я завороженно наблюдала из окна. Сегодня Генрих должен был отвести меня на пьесу в маленьком театре неподалёку, и я с таким нетерпением ждала этого неофициального свидания, что собралась за два часа до того, как он должен был за мной заехать. Мама неодобрительно покачала головой, когда увидела мою красную помаду и тушь на ресницах и скрестила руки на груди.
— Родная, ты знаешь, как хорошо я отношусь к Генриху, но всё же я не думаю, что встречаться с ним такая уж хорошая идея.
— Я с ним не встречаюсь. Он всего лишь ведёт дочь своего друга в театр. Что в этом такого?
— Он не «всего лишь» ведёт дочь своего друга в театр. Он также сопровождает её на работу и обратно, а также дарит ей непозволительно дорогие подарки.
— Он сам лично отвозит меня на работу, только если у него есть время, а в основном его водитель меня сопровождает. И это исключительно из соображений моей безопасности, всего-то. Да и слово «подарки» тоже должно быть в единственном числе: он подарил мне одну шубу, и я думаю, что это было очень мило с его стороны. К тому же, даже если его жену это не беспокоит, почему ты вдруг так реагируешь?
Мама ничего не отвечала какое-то время, а потом наконец спросила:
— Он что, ничего не сказал тебе?
— О чем?
— Его жена умерла два года назад, родная.
— Что? Как? Что с ней случилось?
— Я не хотела вникать в детали, потому что это довольно деликатный вопрос… Всё, что я знаю, так это то, что она покончила с собой. Застрелилась.
— Какой ужас!
— Да, действительно. В любом случае, теперь, когда ты знаешь, что жены у него больше нет, подумай ещё раз, правильно ли ты поступаешь.
Сказать, что новости застали меня врасплох, это ничего не сказать, поэтому мой предыдущий план скоротать время до приезда Генриха с книжкой и чашкой какао сам собой отпал. Я снова уселась у окна и начала размышлять. Я должно быть была ужасным, ужасным человеком, потому что вместо сочувствия к покойной фрау Фридманн, я испытывала необъяснимую радость за вполне живую и здоровую фройляйн Мейсснер. Пока я пыталась понять, что было со мной не так, учитывая насколько мало меня тронула чья-то трагическая смерть, шум в холле привлёк моё внимание. Я услышала голоса родителей и решила, что у нас были посетители. Для Генриха всё ещё было слишком рано, поэтому, следуя любопытству, я направилась в холл, чтобы узнать, что происходит. Визитёром был доктор Крамер, который стоял в дверях с чемоданом.
— Доктор Крамер! Какой приятный сюрприз! Я так рада вас видеть!
Я подбежала к нему и крепко обняла. Его никто обычно так не приветствовал, отчасти из уважения к его профессии, но я, пользуясь позицией младшего члена семьи, так просто свою привычку бросать не собиралась. К тому же, он всегда подкармливал меня конфетами, когда я была ещё ребёнком, а такое дети ещё долго не забывают.
— Добрый вечер, Аннализа! А ты становишься всё красивее день ото дня. Совсем взрослая.
— Спасибо, доктор Крамер. Вы к нам на ужин?
— Нет, девочка моя, боюсь, я зашёл попрощаться. — Я не могла не заметить, насколько доктор изменился за прошедший год, как из здорового, всегда улыбчивого, всегда знающего что делать врача он вдруг превратился в самого настоящего старика. — Я сначала не решался, чтобы вам проблем лишних не создавать, но потом подумал, что после всех этих лет, что мы с вами провели бок о бок, это будет просто невежливо.
— И правильно сделали, доктор. — Мой отец слегка похлопал доктора Крамера по плечу с тёплой улыбкой. — Может, хоть чаю выпьем? У вас же ещё есть время до отправления поезда, верно?
— Конечно, зайдите хоть ненадолго. — Мама уже подала знак Гризельде, чтобы та сделала чай, и доктор Крамер не смог отказать им обоим.
— Только совсем ненадолго. Не хочу, чтобы вам потом ненужные вопросы задавали.
— Но куда вы едете? — Я проследовала за родителями и нашим гостем в гостиную, всё ещё не в силах поверить, что ещё один наш близкий друг покидал нас.
— Я еду в Нью-Йорк к Адаму. После того, как правительство выпустило тот новый закон — «Закон об исключении евреев из экономической жизни страны», — как я выяснила позже из газет, закон, который по сути запрещал евреям владеть собственностью, бизнесом или даже заниматься какой-либо профессией. — Они заставили нас продать всё, что мы имели за какие-то гроши, и мне больше не за чем здесь оставаться. Раньше у меня хотя бы были мои пациенты, но почти все они разъехались или же были согнаны в лагеря. Офис по арианизации еврейской собственности забрал мою практику и дом… Не хотелось бы, чтобы они и меня в лагерь сослали, у меня же ещё сын…
В тишине, что последовала за его грустными размышлениями, прерываемой только звоном посуды на кухне пока Гризельда сервировала чай, и Мило, грызущим кость под столом, я задумалась о том же, о чем наверняка думали мои родители. Как и меня, их, скорее всего, снедало то же подавляющее чувство вины за то, что мы ничем не отличались от доктора Крамера, кроме давно купленного немецкого имени, и тем не менее прекрасно жили в стране, что только что отняла всё у нашего друга. Мы были точно такими же евреями, и всё же сидели сейчас за этим большим столом из красного дерева, в огромном доме на пять спален с немкой-домработницей, которая подавала нам чай в лучшем фарфоре, какой папа только смог достать. Всё имущество доктора Крамера составляло один единственный чемодан в холле, и надежда, что офицеры на границе не отнимут его деньги и выпустят его из страны.
— Как же это всё нечестно. — Я и не поняла, что произнесла это вслух, но доктор Крамер, похоже, был благодарен мне за мои слова.
— Жизнь — вообще нечестная штука, Аннализа. Но я вовсе не жалуюсь на свою прежнюю. По большей части я увожу отсюда только хорошие воспоминания, просто люди… они запутались, понимаешь? Сами не знают, во что себя втягивают. А когда поймут наконец, будет уже поздно. Ничего, кроме военных и полиции, в стране не останется. Никому нельзя будет доверять. Гестапо повсюду, сосед будет следить за соседом… А что до амбиций Гитлера о мировом господстве, так помяни моё слово, он пытается откусить больший кусок, чем сможет проглотить. В результате вся страна этим куском подавится.
Я слушала его как какого-то библейского пророка, даже не подозревая, насколько он окажется прав в самом ближайшем будущем. Я ужасно не хотела, чтобы он уезжал, а потому старалась запомнить каждое его слово, так как была уверена, что больше никогда его не увижу. Норберт, который только вернулся с футбольной тренировки, был особенно молчалив и тихо разглядывал свой чай, не зная, что сказать. У них всегда были какие-то особые отношения с доктором Крамером, может, как и у всех пациентов с врачами, что спасли им жизнь. Я начала думать о том, сколько немецких жизней было спасено еврейскими врачами, и как эти бывшие пациенты отправляли теперь своих спасителей без зазрения совести в работные лагеря, растущие по стране, как грибы после дождя.
