Далее в «Справке» Ботова использовались показания подчинённых Богданова, полученные у них в 1956 году. «Из объяснений бывших сотрудников Лужского райотдела НКВД Сергеева и Гринько видно, что при Богданове в райотделе существовала практика составления протоколов допроса с “признательными показаниями” в отсутствии арестованных. Затем путём применения недозволенных методов следствия добивались от них подписания этих протоколов. Это обстоятельство подтверждают и реабилитированные члены КПСС Снигирев, Пясс и др.» Объяснения Сергеева мне прочитать не удалось: в Главном информационном центре МВД РФ по моему заявлению от 1 апреля 1999 года не сумели отыскать дело на 311 листах, в которое Особая инспекция МВД СССР в 1950-е годы подшивала весь собранный на Богданова компромат. А вот объяснения В.П. Гринько в КПК при ЦК КПСС удалось найти совсем в другом сборнике [А. 13].
Гринько поведал о том, что следствие в отделении проводилось «с грубым нарушением элементарных правил советской законности (жалко не указал, каких именно пунктов правил. — Ю.Б.). Арестованные люди содержались в Луж-ской тюрьме, которая была в это время переполнена и там не было нормальных условий: теснота, жара, плохое питание и санитарные условия и т. д.» Да, Советская власть для чуждых элементов никогда не создавала курорт в местах заключения под стражу: арестованные лишались не только свободы, но и возможности нормального человеческого существования. «Кроме того, — писал далее Гринько, — оперативные работники, ведущие следствие, а это также известно было Богданову, приводили из тюрьмы арестованного, и который не признавал себя виновным, так как не было никакой вины, то его заставляли стоять в тёплой одежде у жарко натопленной печки, или просто на ногах продолжительное время. Человек уставал, изнемогался и, чтобы облегчить свои страдания, соглашался подписать любые обвинения, любой документ». Богданов признавал, что в практике работы райотделения использовались подобные стойки и считал их применение нарушением социалистической законности, хотя, на наш взгляд, напрасно: тогда допускались и другие меры физического воздействия. Вместе с тем ни в одном документе не было отмечено, чтобы в Лужс-ком РО избивали или истязали арестованных. Таких обвинений дознаватели предъявить Богданову не могли, хотя понятно, что в 1950-е годы на этот предмет допрашивали всех свидетелей.
Далее Гринько описывал, как репрессии проводились в Лужском РО НКВД: «Обвинительные заключения составлялись на основании несуществовавших данных о преступных действиях, и таким образом они отражали вымысел. В этом отношении “набил” себе руку бывший работник отделения Варицев (погиб во время Отечественной войны), который использовал оперработника Сергеева. На плохом счету в отношении работы находился оперработник Горюнов (он обеспечивал сельскую местность), который не имел “хороших оперативных показателей”, и его обвиняли в неорганизованности, неспособности работать и т. п.»
А вот как завершился период проведения репрессий: «О том, что обвинительные заключения были неправильными и не отражали действительность, а люди были неправильно арестованы, свидетельствует такой факт, что после окончания этих репрессий, в ноябре 1938 года, в райотделение стали поступать жалобы арестованных, их родственников, а затем и сами дела, в процессе проверки которых ничего или почти ничего и никакая контрреволюционная деятельность не находила подтверждения. По этим делам срочно составлялись документы с прекращением их, людей немедленно освобождали».
Какие же выводы сделал Гринько на основании своих вынужденных воспоминаний? «О фактах грубого нарушения советской законности, конечно, не было безызвестно бывшему начальнику районного отделения Богданову (а его непосредственным руководителям — начальникам межрайонного оперативного сектора Баскакову или Антонову, работавшим рядом, в одном помещении с Гринько? — /О.Б.), и он многое мог сделать для того, чтобы максимально сократить количество дел арестованных за малозначительные контрреволюционные преступления, за которые Особым совещанием давались сроки наказания до 10 лет, а количество дел и арестованных за так называемые “тяжкие преступления”, за которые полагалось наказание Особого совещания — осуждение без права переписки, свести на нет».
Жалко, Всеволод Павлович не заметил, что какая-то деятельность начальником райотделения в этом отношении все-таки велась. Иначе почему Богданова должны были в январе 1938 года пристрелить на охоте? Уж кому-кому, а Гринько о последствиях этого покушения было известно лучше, чем другим сотрудникам, ибо именно он снимал и заверял копию справки Ленинградского офтальмологического института о последствиях ранения и результатах лечения. Только вот не вспомнил (или не захотел вспоминать?) бывший секретарь отделения об этом случае, который мог внести определённый вклад в расследование стародавних следственных дел. Но и сам Богданов не стал перед дознавателями распространяться о том, почему и как в него стреляли на охоте, не захотел искать для себя смягчающих обстоятельств. Отец всегда стоял на такой позиции: «Я прав, я докажу это!» Кому, папочка? Понять может только тот человек, который действительно хочет разобраться в деле. А если ему сверху дана совершенно иная установка?
Окончательный вывод в объяснениях Гринько гласил следующее: «За эти действия на Богданова легла большая партийная и моральная ответственность» [А. 13]. К чести моего отца надо сказать, что от своей ответственности (в отличие от многих иных) он никогда не отказывался, но всегда говорил о том, что необходимо разделить её вместе с другими работниками НКВД. Вот, например, член партии Гринько видел, какие безобразия творились в его родном Лужском райотделении в то время, почему по-партийному тогда не просигналил, не стал звонить во все колокола, требуя прекратить, как он сам потом сформулировал, «грубое нарушение элементарных правил советской законности»? Или взять начальника оперсектора М.И. Баскакова, как он всё это оценивал? О нём в последующих главах.
Хочется привести некоторые сведения о погибшем в годы войны Варицеве, поскольку на покойного теперь безответно стали списывать все старые грехи. Александр Иванович после перевода Богданова в Ленинград с ноября 1938 года являлся ВРИО начальника Лужского РО НКВД. В марте 1939 года он получил повышение, став начальником межрайонного отдела НКВД, созданного на базе Островского райотделения. С началом немецкой оккупации был оставлен в тылу вместе с партийно-советским активом для формирования партизанских отрядов. В марте 1942 года в созданной 1-й партизанской бригаде его назначили начальником Особого отдела. В трудных условиях защиты партизанского края провёл вместе с командованием большую работу по повышению боеспособности бойцов и командиров, поднятию их морального и боевого духа, пресечению проникновения в партизанскую среду пораженческих и панических слухов. После разделения бригады по тактическим соображениям на несколько отрядов воевал в одном из них под командованием И.Д. Дмитриева. В одном из боёв 1 декабря 1943 года Варицев погиб в районе деревни Стаи Лядского района [Л.38].
Однако вернёмся к «Справке» подполковника Ботова. Далее дознаватель описал служебный путь своего подопечного. «В ноябре 1938 года Богданов был выдвинут на должность начальника Красногвардейского райотдела НКВД г. Ле-ниниграда, а в июне 1940 года был назначен заместителем наркома и в 1943 году — наркомом внутренних дел Казахской ССР».
