И все появилось тут же: севастопольские женщины, пережившие лютость фашистской оккупации, как родные матери встретили бойцов: на тротуары были выкачены бочки, корыта, ведра с водой. Около них останавливались солдаты и пили звонкую и удивительно вкусную воду и, довольно покрякивая, набирали полные фляжки с собой. Из корыт с присвистом высасывали прохладную водицу усталые и пропыленные кони.
В потоке машин с друзьями пробираюсь к Графской пристани. Столько на улицах развалин, что даже не узнаются знакомые места. Где Морская библиотека? Дом флота? Где наша редакция и штаб Военно-Воздушных Сил – ни черта понять не могу. А вот и Графская и какая-то странная, странная площадь без Дома флота, превращенного в руины…
Графская пристань… Вчера в сумерках матрос из отряда Цезаря Куникова – Петр Рублев, ворвавшийся в Севастополь со штурмовой группой морской пехоты, водрузил над ее фронтоном, за неимением флага, свою бескозырку.
Я очень жалел, что опоздал – бескозырки уже не было. Вместо нее полоскался на вольном, задувавшем с моря ветру военно-морской флаг.
…Около дома, в котором временно обосновался пришедший с войсками председатель Севастопольского горисполкома, бывший матрос Василий Ефремов, толпились женщины с Корабелки, с Петровой горки, с Чапаевки.
Председатель и его сотрудники сидели на вещевых мешках – никакого имущества не сохранилось и ничего нельзя было добыть поблизости. Севастопольские женщины, мичманские и матросские жены, приученные, как и их мужья, к флотскому порядочку, после краткого разговора с председателем погоревали, поохали, а некоторые даже «слезой умылись», вспомнив погибших, заявили:
– Ничего, Василий Петрович! Не горюй! Во время обороны, под бомбежками, слабину не выбирали, а теперь и подавно. Вон немец пускай на Херсонесе икру мечет.
Примерно через два-три часа женщины вернулись к горисполкому. Вышедший навстречу Ефремов прослезился: у дверей дома – столы, стулья, бак для воды, кое-какая посуда, подушки, одеяла, а в руках у некоторых женщин даже судки с горячей пищей!
Объезжая город, я побывал на Корабельной стороне, на Зеленой и Петровой горках, на Лабораторном шоссе, и всюду на жарком южном солнце сушилось солдатское белье, а возле чанов с горячей водой солдаты, голые до пояса, с коричневыми от загара шеями, с наслаждением терли мочалками друг Другу беломраморные торсы. А их белье тут же стиралось «мамашами».
Мне захотелось заглянуть внутрь знаменитой Севастопольской панорамы. Немцы разбомбили ее в июне 1942 года. Ее скелет хорошо был виден от Малахова кургана. Панорама пуста. Стены ее испещрены надписями. Они показались мне интересными. Кто знает, что станется с ними, когда сюда придут строители?
«Здесь были два друга – верные сыны России Лев и Валерий».
«Здесь наверху я в последний раз махнула платочком Жоржу, когда уходил поезд. Прощай, Жорик, что ждет тебя в Германии? 1943 г. Нина П.».
«За что они убили мою Лидочку, за что? Клавдия С.».
«Смерть фрицам за то, что они надругались над военнопленными и сожгли их в барже. 4.1.44. ХМ К. П. О. В. T. Н.».
«Смерть немецким бандитам!»
«Смерть гитлеровским бандитам за надругательство над русским народом. 4.44 г. ХМ».
«Здесь были защитники Родины. Нюра, Лида, Фрося».
«Привет Краснодару из Севастополя. 11.III.44 г.».
«Пишу сюда рукой небрежной, чтоб через много, много лет от жизни краткой и мятежной какой-нибудь остался след».
Когда я уже выходил из Панорамы, в нее вошла пожилая женщина. Разговорились. Она сказала, что и на Пироговке, в бараках, много надписей, и в каменных мешках Константиновского равелина…
– Да боже мой! – воскликнула она. – Где их нет?! Наш народ как ветер – его не сломишь! Где сидели – везде писали правду…
Я обошел пустые бараки на Пироговке. Бараки мрачные, надписи мелкие – трудно было не только записывать, но и прочесть. И все же записал я часть из них:
«Мы жили здесь с 30.VII.43 года, а раньше на Ленина, 100. Нам было очень тяжело и грустно. 4.V.44 отправлены в Румынию: Гостищева Люба, Гостищева Феодосия, Юнусов Алик, Федосеева. Прощайте, друзья, наше сердце в слезах. Помните нас!»
«Манюка Ксения Александровна, Белякова Мария Григорьевна. Жили раньше в этом деревянном бараке, эвакуировались 8 мая поневоле в Румынию. Прощайте, дорогие друзья».
И на каменных степах Константиновского равелина остались такие же следы.
«Дорогая Родина, не забывай нас, мы не забудем тебя. Крогулецкая».
Ниже стоит еще текст:
«5 мая 1944 года были здесь Крогулецкая Лида, Вадим, Тасик. Вывозят неизвестно куда. До свидания, дорогие. Сообщите родным в Евпаторию».
«Почтим память находившихся в лагере жителей Бартеньевки и Северной. Великов, Воронина, Луцик».
Поездки по городу были не просто интересны, а нужны для моей журналистской работы – я обязан был обо всем этом писать в газету. Стало быть, я работал. Но, и работая, я не забывал о Карантинной бухте, о катакомбе, где жили во время обороны Севастополя мои друзья, Когут, Иш и Галышев, и где я провел с ними в 1942 году несколько дней. Мои друзья – журналисты центральных газет «Красной звезды», «Известий» и «Красного флота», они не смогли эвакуироваться. Еще в Симферополе люди, вышедшие из подполья, говорили, что видели их в колонне пленных избитыми и окровавленными.
Мне смертельно хочется посмотреть, что стало с «дотом бойцов газетного листа». Цел ли фанерный купол, который защищал нас во время бомбежек от песка и пыли?
Достаю машину и еду в Карантинную. Немцы все еще сопротивляются – их снаряды нет-нет да ложатся у дороги. Следующая за Карантинной – Стрелецкая бухта. Немцы все еще там, «у них» до черта «техники», как объяснил мне хозяин машины.
Карантинная бухта пуста. По-видимому, во время оккупации Севастополя немцы не пользовались ею. Я долго искал нашу катакомбу, а когда нашел, был поражен – вместо уютного обжитого могильника, в котором были четыре постели в нишах, пишущая машинка и исписанный, обтянутый фанерой потолок, обыкновенная дыра с земляными уступами. И все.
Я долго стоял с поникшей головой. Грустно. Ужасно грустно оттого, что я больше уж никогда не увижу ни Сергея Галышева, ни Льва Иша, ни Когута.
Пусты и минные штольни, в которых размещался штаб генерала Петрова – героя обороны Одессы, Севастополя и Кавказа, замечательного полководца и человека редчайшей души.
Темным провалом зиял и вход во вторую минную штольню, где находился политотдел, в нем работал страдающий отчаянным ревматизмом бригадный комиссар Аксельрод, знакомый мне еще по обороне Одессы. Я хорошо помню, что Аксельрод даже в июньскую жару носил валенки – так проклятый ревматизм сводил ему ноги…
Запустение в бухте. Лощинка поросла бурьяном. Кругом валяется какое-то военное имущество, ржавые гильзы, смятые каски, колесо от повозки, высохший армейский ботинок, разбитое, чуть почерневшее ложе от винтовки… Словом, стандартный натюрморт войны.
