франков, только чтобы господин Меробер не был избран.
Предложение не было отвергнуто достаточно энергично, и через десять минут аббат, смеясь, сказал ему:
– Эти сто тысяч франков при вас?
– Нет, но телеграмма, которая может прийти сегодня вечером и которая, наверно, придет завтра до полудня, откроет мне кредит в сто тысяч франков у генерального сборщика налогов, и он выплатит мне эту сумму банковыми билетами.
– Их здесь принимают с недоверием.
Слова эти были для Люсьена как вспышка молнии. «Боже великий, неужели мне это не удастся?» – подумал он.
– А к векселям, акцептированным крупнейшими местными негоциантами, отнесутся с таким же недоверием? Или к золоту и вообще звонкой монете, которую я по своему выбору получу у господина генерального сборщика налогов?
Люсьен намеренно растянул это перечисление, во время которого – он это заметил – выражение лица аббата Дисжонваля сильно изменилось. Лицо его в конце концов побледнело, несмотря на то что аббат только что позавтракал.
«Ах, будь в моем распоряжении хотя бы двое суток, – подумал Люсьен, – я успешно провел бы выборы!»
Люсьен широко использовал все свои козыри, и, к его неизъяснимому удовольствию, аббат Дисжонваль сам, правда в выражениях несколько запутанных, высказал мысль, к которой Люсьен и так и этак старался подойти вот уже три четверти часа: «При отсутствии ассигновки в сто тысяч франков, которую вам должен принести телеграф, ваше дело не может подвинуться ни на шаг».
– Я надеюсь, что эти господа, – сказал аббат Дисжонваль, – поразмыслят как следует над преимуществом, которое им доставит лишний представитель в палате, особенно если правительство окажется настолько слабым, что допустит снова обсуждение рокового вопроса об уменьшении числа епископских кафедр. До завтра, до семи часов утра или, на худой конец, если ничего не произойдет, до двух. Выборы председателя избирательной комиссии начинаются в девять часов, баллотировка закончится к трем.
– Было бы весьма существенно, чтобы ваши друзья приняли участие в голосовании лишь после того, как я буду иметь честь повидать вас в два часа дня.
– Вы немалого от меня хотите. Для этого их всех надо было бы загнать в какой-нибудь зал и запереть на ключ.
Кофф поджидал Люсьена на улице. Они помчались в гостиницу составлять министру письмо, в котором Люсьен писал:
Я сознаю, насколько рискую, вмешиваясь так деятельно в столь безнадежное дело. Если министр пожелает свалить на меня вину за все, ему это будет очень легко, но я не хотел, чтобы у меня под носом было проиграно сражение, не введя в дело мои войска. Средства, находящиеся в моем распоряжении, вследствие крайнего недостатка времени жалки до смешного.
Без четверти девять я был у родственника председателя суда Дони.
В девять – у аббата Леканю и ушел от него лишь в одиннадцать.
В четверть двенадцатого я отправился к аббату Дони Дисжонвалю.
В двенадцать я был у генерала Фари.
В половине первого я отправил вам телеграмму № 2.
В половине второго пишу вам настоящее письмо.
В два часа отправляюсь к монсеньору епископу смазать колеса. Я уже не имею времени дожидаться ответа на это письмо. Когда ваше сиятельство получит его, все будет закончено, и можно биться об заклад, десять против одного, что господин Меробер будет избран. Но до последней минуты я буду предлагать легитимистам мои сто тысяч франков, если вы находите, что недопущение в палату господина Меробера стоит этой суммы.
Сочту за величайшую удачу, если ваша депеша в ответ на мою депешу № 2 придет завтра, семнадцатого, до двух часов дня. Выборы председателя избирательной комиссии кончатся в девять. Аббат Дисжонваль, как мне кажется, склонен задержать до этого часа голосование своих друзей. Баллотировка, надеюсь, закончится лишь в четыре часа.
Люсьен помчался к монсеньору епископу. Его приняли с высокомерным презрением и даже с дерзостью, позабавившими его.
Он, смеясь, твердил себе, пародируя любимую фразу святого прелата: «Я сложу это к подножию креста».
Ни о каких делах с монсеньором епископом он не говорил.
«Это лишь капля масла в колеса – и только».
В половине третьего Люсьен завтракал у генерала, с которым он потом отправился делать визиты, прерванные накануне.
К пяти часам Люсьен умирал от усталости. Этот день был самым деятельным днем в его жизни. Ему еще предстояла неприятная перспектива обеда у префекта, который мог оказаться недостаточно вежливым. Маленький капитан Меньер предупредил Люсьена, что два самых лучших сыщика префекта следят за каждым его шагом.
Люсьен в глубине души был вполне удовлетворен: он чувствовал, что сделал все возможное для торжества дела, справедливость которого, по правде говоря, была весьма спорна. Но это возражение, способное омрачить радость Люсьена, вполне уравновешивалось сознанием, что у него хватило мужества неосторожно поставить на карту уважение, которым он уже начинал пользоваться в министерстве внутренних дел. Кофф раз или два сказал ему:
– В глазах наших старых столоначальников и начальников отделений ваше поведение, если даже оно завершится провалом страшного господина Меробера, будет только великолепной ошибкой. При обсуждении вопроса о подкидышах вы назвали этих людей канцелярскими креслами; они теперь воспользуются случаем отомстить вам.
– Что же следовало сделать?
– Ничего. Написать три-четыре письма по шесть страничек каждое – это в канцеляриях и называется искусством управления. Они всегда будут считать вас глупцом из-за того, что вы так рисковали своим служебным положением. И, кроме того, в вашем возрасте требовать сто тысяч франков для подкупа! Они распространят слух, что вы положили себе в карман по крайней мере треть этих денег.
– Я сперва так и подумал. Теперь мне приходит в голову другая мысль – когда кто-нибудь действует в интересах этих министров, он должен опасаться не противников, а людей, которым служит; так обстояло дело в Константинополе в эпоху упадка империи. Если бы я ничего не сделал и ограничился только красноречивыми письмами, я еще до сих пор хранил бы в сердце воспоминание о том, как нас закидали грязью в Блуа. Вы были свидетелем моей душевной слабости.
– Что ж, вы должны меня возненавидеть и удалить из министерства, – я об этом уже думал.
– Напротив, мне приятно, что я могу теперь говорить вам все. Умоляю вас не щадить меня.
– Ловлю вас на слове. Этот маленький хвастунишка де Серанвиль, должно быть, лопается от ярости против вас, ибо, в конце концов, вы уже два дня работаете за него, а он только пишет сотни писем и, в сущности, не делает ничего. Я убежден, что в Париже его одобрят, а вас будут порицать, но, как бы он ни вел себя по
