наверняка!
Видно, чудовищно перекормили нас сладким! А также — полезным и «образцово-правильным».
Метал громы-молнии мой друг: такое впечатление, будто с приходом гласности открылись ликбезы по части зла! Зло в политике, зло в искусстве, зло в природе женщины, в сексе, зло в раннем детстве, в супружестве, в одиночестве, в стариковской юдоли… зло национализма, но зло и космополитизма, зло с Востока, но и зло с Запада, христианство и проблемы зла, иудаизм и зло… Что хорошего сулит людям такая необычайная подкованность по этой части? ТВ, театр, кино, изобразительные искусства — все наперебой трактуют этот предмет… Хватит, черт возьми, писать его с большой буквы! Дух — он, конечно, веет где хочет, наведывается и сюда, здесь его любил настигать Достоевский, но поймем же, господа хорошие: это было все-таки болезненное пристрастие у классика, который вовсе не за это сто́ит нашей любви; не привязан Дух к этой сфере, она ему не родная! Духу невмоготу от монотонности, однокрасочности зла, от его малоодаренности, наконец! И от удушающего сужения наших с вами перспектив в атмосфере его зловонного дыхания…
Талантливость добра, узколобость и бесталанность зла — стержневая тема, писательская и человеческая сверхзадача Камила Икрамова. Есть у него статья, из которой видно любому и каждому, как он противится вышеозначенному пристрастию у самого Достоевского, чтобы оно не сбивало нас с толку. До ереси приходилось доводить свое интеллектуальное бесстрашие, и мой друг делал это: лучше показаться Дон Кихотом, штурмующим мельницу, чем оставить современников во власти скверного соблазна…
Обсуждается в этой же статье сочинение еще одного большого, если не великого, писателя. Того, кто пригласил самого Сатану, Консультанта с копытом в советскую посленэповскую Москву на роль положительного героя. Как раз это и обсуждается — решающее для сюжета приглашение, которому так дружно рукоплещут читатели. Да, да — кое в чем ревизует Камил эти аплодисменты и зовет других не прятаться от трудных вопросов в нерассуждающую свою любовь к Михаилу Булгакову. Даже если это — неподдельная любовь, а талант — бесспорный и ярчайший. Да, суховатым рационалистом выступает здесь мой друг. Имеет на то причины.
Смертельно хотелось Михаилу Булгакову покарать многих и многих «совков» — малодушных, испошлившихся, унизивших звание человека, а кто это мог, кроме Князя Тьмы и… Лубянки? Так вот, Камила огорчала эта, казалось бы, счастливая идея! Огорчал этот союз «и» — но ведь на самом же деле эти герои в романе соперничают между собою за право окончательно разделаться с общим неприятелем в лице… людей вообще!
Идея «большой чистки» — и у Воландовой компании, и у лубянских профессионалов. Презрение к людям — объединяющая платформа. Недаром так велико искушение, так сильны причины — самого Усатого Чистильщика называть Сатаною.
А действительно, могут ли эти «странные сближения» не огорчать? Всемогуществу Черта радоваться — наивность и, фигурально говоря, безумное забивание мячей в свои ворота! Это значит не понимать, что досуха исчерпана была у несчастного Михаила Афанасьевича вера в добро, в людскую порядочность, в непредательство. Оттого и понадобился Воланд: если и осталась горстка людей приличных, с понятием чести, то они перед властью — пыль гулаговская, не сегодня — так завтра… Бог не вмешивается, оставляет людям свободу воли, свободу выбора. И Михаил Афанасьевич выбрал — заступником и мстителем — Дьявола. Мстителем за себя, за свое искусство и свою любовь.
Но что толку карать малых сих, и без него запуганных? Почему же тогда симпатичнейшему Дьяволу не поработать «графом Монте-Кристо» поближе к первоисточнику трусости и бесчестья, разлитых по столице? Почему бы в Кремль не заглянуть Тому, кто может все? Но незачем договаривать: автор, полуживой автор, которому и роман надо закончить, и позаботиться об его сохранности, и жену, драгоценную свою Маргариту-Елену, уберечь от напасти, — он, увы, всего не мог…
Блез Паскаль, автор вовсе не модный теперь, математик, физик и философ семнадцатого века, написал будто раз навсегда: «Не умея сделать так, чтобы справедливость была сильна, люди притворялись, что сила справедлива». Это тот самый, кто назвал человека «мыслящим тростником», это из его «Мыслей», изданных в 1669 году, через семь лет после смерти.
Вот и Камилова статья ждала авторских похорон: наша гласность долго набиралась духу, чтобы такое позволить себе: мишени-то какие, батюшки!.. Да, статья еретическая. Но как плотно выстроены там доказательства, как далека от эпатажа спокойная храбрость тона, как ясна этическая сверхзадача… (Интересно: сколько осталось сейчас граждан в России, которым не дают покоя эти самые «этические сверхзадачи»? Очень уж наглядно убывает это племя в послесахаровские годы!..)
Статья вызывала оторопь и странную смесь страха, досады и благодарности — такое испытывает пациент, которому только что вправили вывих! Эскулап молодец, все сделал умело и точно… но… но… до сих пор перед глазами оранжевые круги! К истине статья очень даже причастна, с этим соглашались, но на чью мельницу она воду льет? (Вот что любопытно: не возник бы такой вопрос, если бы статья пришла к ним, например, из Нью-Йорка, за подписью, скажем, Бориса Парамонова, русского философа, который то восхищает нас оттуда, то озадачивает. Хорошо бы именно он высек достойно умственное наше иждивенчество.)
Лишь недавно догадались: ничего особенного не случится, если напечатать, но к обсуждению этих вещей не возвращаться. Тсс… Ша!
5
Вы говорите: Икс превозносит талант Игрека, потому что — из одной мафии? Вот ситуация иная, где мы, наш кружок, — те же студенты с пробами пера, а перед нами — Настоящий Писатель. Пригласили как-то в наш институт Павла Нилина. Перед будущими учителями он посчитал долгом выступить, затем ответил на вопросы, а в заключение был взят в кольцо нами. Камил измором заставил его прочитать несколько страниц Володи Войновича. Однако нилинская реакция оказалась, вопреки уверенным нашим ожиданиям, какой-то уксусной, Павел Филиппович не пришел в восторг почему-то…
Так что вы думаете? Камил и с ним поссорился. Мог бы «словить шанс», закрепить ценное знакомство, показать собственную первую повесть (кажется, ее уже напечатали тогда в Ташкенте; а если нет, то сунуть рукопись мог бы вполне) и позондировать почву насчет рекомендации себе в Союз писателей — так вот, вместо всего этого совсем иной поворот. Камил, видимо, уже ставит крест на этих радужных перспективах. А Нилину приходится выслушать от ненормального узбека с толстенными стеклами очков такую речь:
— Перед вами будущий крупный писатель, и сейчас вы упускаете честь открыть его! Очень к лицу была бы такая честь автору такой отличной повести, как «Жестокость»…
Странно Нилину. Охота вырваться прочь. Возможно, думает:
