умов, глядишь, к концу месяца воссияет Истина! Чепуха: утопистом Камил не был. Но так чудесно действовал на него кислородный коктейль истины, что неудержимо хотелось тащить за руку к месту его раздачи: испейте, дурачки, — сами же себе потом спасибо скажете!
Если в каком-нибудь «органе» случался выпад против толстовства, вообще-то всеми забытого, — Камил был уверен: это артподготовка. Внимание, сейчас подлость развернется в актуальную сторону, стрельба пойдет по живой, сегодняшней и драгоценной для нас цели, по той или иной «новомирской» прозе, например. Или по пьесе Володина. Или по фильму, в котором заподозрен все тот же «абстрактный гуманизм», — по картине Марлена Хуциева, к примеру. Своей маленькой ладонью — у него была рука двенадцатилетнего мальчика — Камил мог закрыть следующие абзацы и предсказать: сейчас будет опасное свинство, вот увидите! Против кого или чего конкретно — он не знал, но в самом свинстве не сомневался.
И десять раз из десяти бывал прав. Моськи и шарики не облаивают такую махину без особой натаски, без спецкоманды; это и понималось, прочитывалось отчетливо, когда свою миниатюрную руку Камильчик убирал…
Не мешало бы на все времена запомнить: наскоки на великого Льва — прелюдия опасного свинства.
4
Писательство — профессия, в общем-то работающая на природный эгоцентризм: очень уж мышцы самолюбия постоянно напряжены. Среди нас уникальны люди с призванием разогревать чужой талант, лелеять его и проталкивать вперед. Быть бескорыстным импресарио чужого таланта. Это даже не всем понятно в нынешнюю эпоху: с какой это стати Икс трубит о незаурядности Игрека? Из одной мафии, что ли?
В нашем институте было литобъединение по имени «Родник»; руководить им доверили доценту Залесскому. Он возглавлял кафедру советской литературы — кому же еще пестовать молодые, так сказать, побеги этой литературы? Но нужно отдать ему справедливость: вполне бездарно общался с нами доцент. При нем инакомыслие студентов вынуждено было шутовски притворяться наивностью, плохой осведомленностью, а после его ЦУ — оно и вовсе набирало в рот воды. Втройне это должно было относиться к Камилу, вчерашнему ссыльному из города Джамбула. И ведь не было за его плечами нормальной средней школы — «ремеслуха» была, а сразу за ней — университеты ГУЛАГа. Если бы не те умницы и эрудиты из числа зэков, которые трогательно пеклись об его просвещении, нельзя было бы и помыслить о филологическом факультете. Но там ему подсовывали случайно не изъятый тюремщиками роман «Боги жаждут» и с голоса, без имени автора, предлагали заучивать стихи Николая Гумилева, а как методически правильно разбирается «Муму» или что такое суффиксы — этому Гулагпросвет не учил же!
Сейчас мне надо как бы отмотать пленку назад, чтобы для читателя тот случай не перескочил в другое время: Камил — еще не признанный лидер нашего кружка, на Хемингуэя он еще не замахивается… Больше того: он внутренне съеживается, когда столичные студенты роняют такие словечки, как «имажинизм» или «контрапункт». Тот же экзистенциализм, уже помянутый, нелегально входил в моду тогда, и кто-то хвастал способностью выговорить его не запнувшись. Подобно чеховскому герою из «Учителя словесности» Камилу казалось позором, что он — единственный и последний в своей среде, кто не читал «Гамбургскую драматургию» Лессинга; скоро он убедится, чудак, что не читало большинство, а читавшее меньшинство не поняло, что никакой Лессинг роли тут не играет… Но пока — томят его ущербные комплексы, — так вот, дело было именно тогда.
Собрался на чтения и разборы собственной продукции наш «Родник». С моей точки зрения, руководящий доцент всегда бубнил примерно одно и то же; но в тот день он как-то особенно противно, с повадкой Прокруста или гробовщика, прикладывал свою соцреалистическую рулетку к нежным и горьким стихам Олега Чухонцева, к такому рассказу Володи Войновича, который не стыдно печатать и теперь. Выходило, что самое пленительное, самое живое у них — оно-то как раз и непригодно! И Камил не смог вынести этого. Он встал. Он смотрел на главу кафедры, которому суждено еще не раз принимать у нас экзамены, и объявлял ему совершенно непримиримо: на самом деле, М. П., непригодны вы… да-да, именно вы-то и непригодны… слухом и чутьем к искусству природа обделила вас…
Ручаюсь, что дословно было произнесено следующее:
— Если вы ничего, ну совсем ничего не понимаете — так уйдите лучше отсюда! Мы разберемся сами!
Красные щеки, шею и нос доцент имел постоянно, но тут он сделался сиреневым. И у него пропал голос! Буквально: открывает щука рот, да не слышно, что поет. Ему просто ничего другого не оставалось, как выполнить наглейшее требование, когда-либо обращенное к нему студентом; из аудитории он ушел вон, а на его место перебрался и стал вести занятия — текущее и все последующие — Камил Икрамов.
Как это он забыл, что его лишь недавно расконвоировали? Как это он смог расконвоировать так мозг и душу, как не смели мы, девственные в гулаговском смысле? Может, он ухитрялся свободными иметь их всегда? Но каким образом?
Спросят непременно: ну и что потом? Вернулся к сиреневому доценту голос? Отомстил он на экзаменах? Представьте, нет. Навсегда как-то оробел. Вынес тот случай за скобки, вместе с оплеванным самолюбием, будто ничего и не было. А к странному студенту сохранил опасливую почтительность: иррациональный тип… чего доброго, вытащит прямо с экзамена на ковер к ректору, да и объявит: вы держите этого типа на профессорской должности? А его надо в шею гнать! С жирным «неудом»! В специфике искусства — ничего не сечет, совсем валенок… Да, такой может… черт его знает… До того как на нары залезть, он, говорят, у Сталина на коленях сиживал в детстве, и тот его усами щекотал…
Просто к сведению: эти рассказы правдивы, есть фотографии. Действительно, сиживал. На самом деле щекотал. Переход от этих ласк к палачеству, логика перехода осталась бы тайной злодея, если бы помещалась в пространстве души, психологии, шекспировских страстей… Но она ведь совсем из другого пространства — из азиатского Средневековья, из политиканства тех, кому зарезать безоружного проще и слаще, чем начало молитвы прочесть. Бездуховная, плоская, с бандитским, уголовным сюжетом — увлекает ли вас такая тайна?
Эту тему мне хочется развернуть. Ибо помню, как негодовал Камил: почему у нас так охотно и увлеченно, так зачарованно исследуют зло? Рентабельность книжки, посвященной Толстому или Ганди, надо еще доказывать, но про маркиза де Сада, про Малюту Скуратова, про Ягоду, Ежова и Берия, про Гитлера и Сталина, про Гиммлера и зондеркоманды СС — тиражи будут раскуплены
