Стрельба совсем стихла, только изредка сорвется вдруг испуганная очередь. Площадь и две из прилежащих к ней улиц озарены пламенем пожара, и в красном свете мелькают черные, головастые из-за танкошлемов фигуры танкистов. Со стороны жутко, наверное, видеть эту картину немецкому бюргеру. Ну что ж, пусть полюбуется. И запомнит. И внукам своим расскажет, как в одну прекрасную зимнюю ночь подняли его с пуховых перин советские солдаты, разгромленные и уничтоженные доблестными, победоносными войсками фюрера еще летом 1941 года.
Федя Радаев, найдя меня возле машины, приглашает пройтись по улице, немного поразмяться. Толкнулись в какую-то дверь – и отпрянули от неожиданности: засветился яркий прямоугольник. Смотрим из темноты: внутри просторного помещения с цементным полом рядами выстроились легковые автомобили. Гараж. Держа пистолеты на изготовку, заходим друг за другом. Никого. Принимаемся знакомиться с немецкой техникой. Машины все ухожены и заправлены – садись и катайся. Пока я рассиживал в одном «фольксвагенчике» на мягкой подушке, трогая рычаги и педали, воображая себя едущим по Загорску, деятельный глава полковых радистов куда-то скоропостижно пропал. Обеспокоенный, выбегаю наружу, высматривая товарища. Обходя сзади целехонький, с крытым верхом, огромный грузовик, цепляюсь за что-то носком сапога. Что-то оказалось офицерским поясным ремнем с кинжалом в черных лакированных ножнах. Трофей забираю с собой. А Радаева нет как нет. Вдруг в домике, соседнем с гаражом, слышу грозный Федин голос, в паузах между раскатами которого сыплется чья-то испуганная скороговорка. Тороплюсь на шум. Взъерошенный высокий Ляля с тяжелым «парабеллумом» в руке навис над низеньким юрким человечком. Тот умоляюще выставил перед собою ладошки и картаво твердил, точно заклинание, одно и то же:
– Франсе, франсе, франсе...
– Врешь! – загремел старшина, смущенно пряча при виде меня правую руку за спину. – Какой к черту «франсе» может быть в Восточной Пруссии! Да еще и с таким гаражом!
Затем на немыслимой смеси языков, помогая себе жестами левой, невооруженной руки, Федя спросил, нет ли в доме других людей, военных. Хозяин понял, опрометью бросился в смежную комнату, истошно вопя и забыв свой французский акцент:
– Марта! Марта!
Мы с любопытством остановились у порога спальни. Кружевной подзор, свисающий с широкой деревянной кровати почти до ковра, заколебался, потом приподнялся, и из-под него, пятясь дороднейшим задом, выползла могучая Марта. Плюгавый, худосочный супруг, нервно суетясь, помог ей подняться на ноги.
– Майне фрау, – представил он свою даму, объемом превосходившую своего «франсе» по меньшей мере раза в три.
Изо всех сил стараясь не заржать и подталкивая друг друга, направляемся к выходу, у дверей оглядываемся.
– Энтшульдиген зи унс, битте, – произношу я голосом Анны Иосифовны, нашей школьной «немки».
– Паг-гдон, мадам! – делая ручкой, восклицает Федя, пробуя грассировать по-заальфельдски.
Немец кланяется вслед, вымучивая на лице улыбку.
Очутившись на улице, хватаемся за животики, но отсмеяться не успели: там и здесь на площади начали взревывать танковые двигатели, и возле машин засуетились десантники, громко окликая друг друга.
Спустя несколько минут наша батарея уже катилась по шоссе на Пройсиш-Холлянд. Недалеко от переезда через железную дорогу, идущую на Кенисберг, когда головная машина поравнялась с фольварком, расположенным справа, у самого шоссе, Фруктов, очевидно выполняя приказ командира батальона, принялся лично расставлять три машины в засаде так, чтобы ничто не могло проскочить ни по шоссе, ни по железной дороге ни в сторону фронта, ни обратно.
Чего, кажется, проще, подумалось мне, взорвать насыпь на переезде или разрушить ее выстрелами в упор из самоходок, а затем подцепить на буксир и растащить рельсы. Очень уж не хотелось оставаться на этом перекрестке ожидать неизвестно чего, но ничего не поделаешь...
Вот две машины спрятаны у самого переезда под развесистыми ивами. Одна из них нацелилась орудием вправо, вдоль железнодорожного полотна, другая – вдоль шоссе, убегающего на запад. Комбат вернулся к моей ИСУ, вскочил на лобовую броню и показал рукой на белую низину, очень похожую на огромный треугольник, образованный окраиной города, шоссейной и железнодорожной насыпями.
Дмитрий Яковлевич вылез из башни и из предосторожности пошел в десяти метрах перед машиной, крепко топая сапогами по снегу, чтобы испытать надежность грунта. Командир вел меня напрямик к старым ивам, посаженным в виде прямоугольника возле железнодорожной насыпи. Это было самое низкое место поля. Половина расстояния была уже позади, и тут наводчик, наблюдающий из своего люка, тревожно доложил, что видит впереди каких-то людей. Комбат приказал остановить самоходку и вместе с обоими автоматчиками и Костылевым бросился догонять, громко окликая. Те залегли и стали отползать к насыпи. После автомата эй очереди, выпущенной кем-то из ребят, за сугробом под насыпью послышался испуганный визг.
Вскоре возвратились из погони, смущенно переругиваясь, четверо наших «храбрецов». Оказывается, «отступающим противником» были несколько женщин, навьюченных по-походному котомками, со своими детьми. Напуганные ночной стрельбой, они покинули город и плутали среди полей в туманной морозной мгле. К счастью беглецов, пулей задело только одну из женщин, да и то слегка. Пострадавшую перевязали, остальных отчитали за то, что шатаются в таких неподходящих местах, и велели немедленно идти по домам.
После этой заминки машина двинулась дальше, медленно подползла к короткой стороне посадки, облюбованной комбатом, и вдруг провалилась правой гусеницей в канаву, занесенную глубоким снегом, вдоль которой, не подозревая об опасности, протаптывал стежку усталый командир. Произошло это часа в три пополуночи. Неприятное предчувствие, овладевшее мною, едва самоходка моя сползла с шоссе в эту дурацкую низину, не обмануло меня...
Пытаюсь вывести машину из ловушки, но она не двигается с места и только буксует. Поле оказалось заболоченным лугом, который весь покрыт частой сетью узких дренажных канав.
Провозились почти до света. Хотя и приходила на помощь одна из наших самоходок с переезда, все наши старания ни к чему не привели, так как из непромерзшего болотного луга, потревоженного гусеницами, вылез толстый конец бревна и плотно, намертво заклинился между звездочкой правого ведущего колеса и шестым опорным катком...
Нас оставили одних на произвол судьбы: бригада должна спешить к морю. И она ушла. Мы в поле вдевятером: экипаж, комбат (я думал, что он уйдет с колонной, но он почему-то остался с нашей машиной) и крепко привязавшийся к нам Федя Радаев.
Ночь над городом, слева по борту, посветлела от пожаров, возникших во время боя. Жители этого глубинного прусского города, немцы, сегодня узнали, какова война на вид и вкус, когда она сходит со страниц победных реляций и с экранов хвастливых кинохроник и вдруг заявляется прямо в дом верноподданного обывателя.
Держимся настороже, так как больше нам делать нечего. Машина наша на виду. На случай, если пойдет мимо какая-нибудь немецкая часть, приготовили самоходку к взрыву и наметили маршрут для отхода. Если удастся.
