Но, как бы ты ни решил, помни, что наше прошлое я буду хранить и беречь как самое лучшее, самое светлое в моей жизни.
PH.
Рая ― Аросе (приблизит, конец октября ― начало ноября 1934)
Дорогое, любимое Солнышко! Пятнадцать дней тому назад в пасмурный, дождливый и ненастный день ты проводил меня на юг, к солнцу и морю. Пятнадцать дней! Так мало в условиях Москвы, так много в условиях курорта. Тысячи верст легли между нами, а главное не версты, а солнце. Оно явилось главным разлучником. Оно растопило мой мозг ― я обленилась. Но, мое Солнышко, греясь под лучами южного солнца, я ни на минуту не забывала о тебе, о тебе и о дочке. А от вас ни одной весточки. Признаюсь, по обычаю, начала сходить с ума , пока сегодня не получила твою телеграмму. Писем же пока нет. Мое самочувствие несколько улучшилось. Ты знаешь, дорогой, свою женку. Общительная она у тебя ― поскучала я первые дни, а потом потянуло к людям. Болтаю, пою, разговариваю, слушаю, что говорят.
Я писала тебе, что обслуживание в санатории никуда не годится. Через несколько дней я, однако, привыкла к мизерным порциям пищи, а к тому, что тут, собственно, нет никакого режима, и привыкать не надо. Дали мне комнату. Сперва одиночку. Нашлась женщина, которая в тот же день, что называется, слезно умолила меня обменяться с ней. Одиночка ― узкая, тесная комнатка с одним окном во двор. В обмен предлагалась комната в два окна, с видом на море, правда, в качестве приложения две соседки. Но ведь я людей не боюсь! Итак, с 23 числа я живу в лучшем корпусе санатория. Плохо сплю! Поэтому встаю с удовольствием ― рано. В 8 ч. 15 м. зарядка. Затем небольшой променад за газетой или просто посиделки на лавочке, где немного поупражняешься в остроумии, в 9 ч. завтрак. После ― на пляж ― под солнце, под воду. Плаваю все- таки не так далеко, как тянет. Боюсь за сердечко! Расширение, как видно, есть. Лечат меня т.н. местной Д” Арсонваль, а попросту лежишь на кушетке, и тебе какой-то трубочкой около груди водят. Но у меня почему-то сложилась уверенность, что это лечение мне не помогает, а, как говорится, наоборот. В частности, такой факт: при восхождении на Иверскую гору (открытку послала с видом, а об ощущениях ― устно) я неожиданно упала. Помнишь, как однажды я потеряла сознание в вагоне? Сейчас было очень похоже, только длилось это одно мгновение. Маленький мой! Ты только не беспокойся ― я ведь не для этого тебе пишу. Обещаю, что обязательно схожу к невропатологу. Тут, понимаешь, некоторое противоречие. Если у меня несколько сердце не в порядке ― нужно меньше ходить. Но ты представь себе ― ведь я со времени отъезда прибавила 4 кило 800 гр, вообрази ― у меня 68, 800 вес. Ведь это же ужас! Поэтому как можно больше стараюсь ходить. Обещаю тебе, что буду беречься всемерно.
Ароська! Милый! Ты, конечно, обратил внимание, что в своих письмах я избегаю описывать тебе свои впечатления. Мешает боязнь, неумение выразить свои чувства красочно. А быть тривиальной, повторять шаблонные, избитые фразы так не хочется. Поэтому устно, все расскажу устно, прямо из уст в уста. Одно могу сказать ― все здорово здесь, чудесно. Все мелочи быта отступают на задний план.
Дорогая детка! Пиши мне, как работается! Был ли ты у Топора? Что наша дочка, как себя чувствует, что болтает и поет нового? Ты ведь обещал мне писать подробно, подробно.
Между прочим ― о моих делах. Хотелось бы поехать в Сухум, Батум, Тифлис ― как говорила. Но мало денег. Наш сотрудник (он отдыхает здесь) передаст Топору мое письмо. 5/ XI справься у него, думает ли он прислать мне деньги, и немедленно телеграфируй мне.
Целую крепко. Рая
P.S.
Артур Маркович посвящен в мои деловые треволнения и сумеет лучше, нежели я могу написать, объяснить тебе, что меня смущает. Целую, Ароська, Соньку и Настю[99]. Скучаю отчаянно.
Рая
Арося ― Рае (6 ноября 1934 г.)
Здравствуй, моя дорогая! За все время твоего отсутствия меня сопровождают, во всем, что бы я ни делал, ― волнения из-за неполучения от тебя писем.
1 ноября я уехал в Ожерелье, получив от тебя только одну телеграмму (не считая первого письма). В Ожерелье, увлеченный работой, я немного забылся, но пятого числа волнения опять нахлынули на меня, я взял билет на саратовский поезд и поехал ― в надежде, что дома есть письма.
И действительно, только вчера получены две открытки и письмо через гражданина, которого я не видел.
Я совершенно не понимаю, куда деваются письма, которые я тебе посылаю. Это письмо пятое, и я не уверен, что оно к тебе дойдет.
В Ожерелье я чрезвычайно продуктивно и хорошо работаю, втянул всю бригаду в писание книги. Жил я до 5/XI вместе с ними в общежитии ― стал среди них своим человеком. Те из минаевцев, которые умеют сами писать, пишут сами, а не умеющие диктуют, а я записываю. Все интересующее меня я тут же на месте и выясняю. Пока я обработал только пять человек, но материала набрал очень много. Головащенко ― это клад, а не человек, он мне все абсолютно рассказывает, и мы с ним большие приятели (как видно, для укрепления дружбы придется распить с ним пол-литра).
Вообще, очень много впечатлений, о них я расскажу, когда приедешь.
Сегодня опять уезжаю в Ожерелье.
Милая моя лапонька ― я очень обеспокоен состоянием твоего сердца. Ходи поменьше. Подъемы на гору ― как бы человек ни был толст, но если у него больное сердце, он не похудеет. Это только вредит. Меньше купайся.
За пять дней, которые я отсутствовал, Сонечка определенно подросла.
Мандарины она называет «падолинам», естественно, что раз есть «падолинам», то должно быть «по загорьям». Таким образом, она говорит ― «дай мне падолинам и загорьям».
Никак не сумею поговорить с Топором, сегодня уезжаю, перевожу тебе 75 рублей, если поедешь в командировку, обязательно сообщи.
Раинька, так соскучился по тебе, что ты себе и представить не можешь. Никогда так не скучал. Целую, милая, тебя тысячи тысяч раз. Получила ли ты мои снимки и Сонечкины? Три ночи подряд не спал ― проявлял и печатал их. Сейка освобожден от Красн. Армии, в Бирюлеве освятили дом, купил несколько хороших книг ― вот и все домашние новости. Пиши почаще, моя Лапонька, моя пятипудовая крошка. Когда ты приедешь, то я в сравнении с тобой буду, наверно, белым, как финн, и легковесным (без сравнения). Но так и должно быть ― у хорошего мужа жена толстая, а у хорошей жены муж толстый. Не обижайся, это я в шутку.
Дорогая моя, страшно хочется тебя скорее увидеть. Целую, целую все 68 килограмм, весь воздух вокруг тебя, тень твою.
Арося. 6/Х1- 34 года Москва
Рая ― Аросе (декабрь 1934)
Добрый день, мое милое, яркое, скорбящее Солнышко! Тени, падающие на твое личико, должны быть согнаны немедленно. Ведь в чем ты обвиняешь меня, мой маленький? Что роскошь и комфорт, все эти ванные, потолки, портьеры, гардины и пр. пр, а главное, танцы, музыка и ужины в ресторане Европейской гостиницы каким-то образом повлияют на продолжительность моего пребывания в г. Ленинграде. В этом перечне соблазнов, держащих меня, по твоему представлению, в цепких несокрушимых объятьях, мой единственный друг забыл назвать самое главное. Мою работу. А кто говорил моему маленькому, что если за внешней формой явлений забыть об их внутренней сущности, то это значит вообще искривить действительность, исказить, представить ее в уродливом, неверном виде. Я много раз говорила тебе об этом. И если бы ты, маленький, лучше слушал свою малютку, ты никогда бы не забыл, что главное в Лен-де для меня ― это моя работа, исключительно яркая, интересная, полная необычайных и трогательных переживаний. Я знаю, что ты воображаешь меня непременно сидящей в каком-нибудь ресторане, танцующей фокстрот, смеющейся, болтающей. А между тем, это далеко не так. Твоя Раинька, конечно, вырвала как-то минутку и потанцевала фокстрот в стиле «рюсс» ― не жеманно, а весело-непринужденно, и даже сорвала несколько аплодисментов, но, мое Солнышко, это были украденные минутки. Они даже необходимы были!
