Книга Опасные связи. Зима красоты - Кристиана Барош

Ознакомительная версия. Доступно 38 страниц из 186

Мне нравится этот уголок, нравится эта неизвестно для чего сооруженная статуя; она решительно никого не отпугивает, даже воробьев. Нравится этот меленький неслышный дождик, робко шепчущий что-то неразличимое. В Ресифе, наверное, совсем другие дожди — буйные, оглушительные, и вода в обеих реках поднимается на добрый метр!

Диэго задумчиво оглядывал церковь, деревья вокруг: подумать только, неужели я буду скучать по всему этому?! Он потягивался с плотоядной ухмылкой, которую я иногда наблюдаю и у отца. О, этот хищный рот Армана-Мари! — сколько женских сердец и в скольких поколениях соблазнили им мужчины из рода Хагуэносов! — даже наша madre, и та не колеблясь последовала за ним в изгнание.

— Когда я их вижу, я лишний раз убеждаюсь, что любовь не стоит тех бед, которые ей сопутствуют.

— Что ты имеешь в виду?

— Наших родителей. Почему мать поехала за ним? Ведь она-то ни с какого боку не имела дела с политикой?

Диэго изумленно вытаращил глаза, потом разразился хохотом:

— Политика… ой, Боже мой… политика! — Он чуть не плакал от смеха. — Политика… ну, ты и романтик, детка! Хочешь знать, почему он уехал из Бразилии, наш папаша Хагуэнос? Да его отец выгнал из дому, вот тебе и вся политика. Ну и насмешила ты меня! Его «политика» трясла парой толстых сисек и звалась Долорес — любовница деда за номером 3 или 4. Дед сам был не промах и изменял своим бабам направо и налево, но когда собственный сын наставил ему рога, это уж извините! Тут-то они и сшиблись: вор у вора дубинку украл. Слово «вор», кстати, тут вполне уместно, поскольку наш папочка запустил руку в сейф к старику, чтобы оплатить себе проезд до Европы. А ты к этому моменту была уже в проекте. Вот почему мамаша сбежала вместе с ним, по этой же причине она и любит тебя, как прыщ на заднице. Ну… потом старик умер, папаша получил наследство, так вот почти все и уладилось. А с моим рождением мать полностью овладела ситуацией — еще бы! — сын, новый Хагуэнос!.. он тотчас женился на ней. Но с тех пор они ни разу не были в Ресифе — не потому, что он не хотел, а потому, что она не хотела, чтобы он туда ехал. Вот тебе подлинная и правдивая история блестящего семейства Хагуэнос. У нашего папы — революционные идеи! Господи, да ты только глянь на него! Все его идеи умещаются у него в штанах, а единственная революция, какая ему известна, воплощена в виляющей заднице танцорки самбы. Хочешь, я тебе скажу, на кого он похож? — на Эктора… на твоего Эктора с его черным ротиком.

Итак, мы поставили родителей перед свершившимся фактом. Может быть, из трусости, а что касается меня, то из внезапного разочарования: в детстве я упивалась тем фактом, что мой отец — политический беженец. Я оказалась не такой уж проницательной в отношении своего родителя. И теперь с опозданием убеждалась, что он просто-напросто мелкий маклер, помаленьку растрачивающий отцовские денежки; наш образ жизни то и дело менялся, и ставшие привычными слова «если бы ты не истратила так по-идиотски…» знаменовали собой очередное сокращение ежемесячной суммы на хозяйство и карманные расходы, обрекая нас на полуголодное существование. Всеобщее процветание в эту индустриальную эпоху ничем не коснулось нашей семьи; вместо него меня осыпали попреками типа «ты думаешь, дети в слаборазвитых странах питаются так, как ты?». Они начисто лишали меня аппетита, заставляя терзаться угрызениями совести. «Мы помогаем странам третьего мира», — говаривала моя мать Долорес, сопровождая свои слова едкими взглядами, которые я не понимала. По правде говоря, эту пикантную подробность разъяснил мне со злорадным смехом все тот же Диэго: под третьим миром подразумевались всякие Джессики, Труди, Хлои и прочие дешевые шлюшки, что «утешали» отца, когда он нуждался в утешении, накупив акций по высокому курсу и распродав их по бросовой цене.

Таким образом, очнувшись после операции, я приготовилась к одиночеству: Диэго уехал неделю назад. Я сама настояла на этом, как, впрочем, и на всем остальном: «Хочу увидеть себя до того, как меня увидят другие; увидеть сама, а не через их взгляды, даже твой мне будет тягостен», — так я сказала ему, и он согласился. Мой брат никогда не замечает моей лжи.

Но возле меня, сложив руки на коленях, сидела Рашель — спокойная, бледная до синевы, сложив руки на коленях.

Я перешла от операционного сна к нормальному, даже не заметив этого; так мне и не пришлось испытать томительное ощущение возврата из потустороннего мира в наш грешный. Единственное, что я ощутила, придя в себя, это неудержимое желание пописать. Это и были мои первые слова. Голос у меня хрипел и «плыл», точно на покореженной пластинке. Рашель позвонила, вошедшая медсестра сделала все необходимое. Итак, моим первым сознательным ощущением оказалось вот это незамедлительное физическое облегчение, оно тотчас же подняло мне тонус: до чего ж приятно зависеть от собственного тела в тех непоэтических обстоятельствах, где поэзии и не требуется! Не рискуешь угодить в лирическое кораблекрушение. Ох, я, кажется, так и не сумела отучиться говорить максимами!..

Мое возрожденное лицо было сплошь, до самой шеи, замотано бинтами. Вторым, столь же острым ощущением, был волчий голод, что я и выразила вслух. Кто-то засмеялся, но и тут все устроилось весьма прозаическим образом. Мне дали пососать через толстую соломинку какую-то микстуру — по словам медсестры, смесь растительных жиров, протеинов и глюцидов замедленной усвояемости. Мне на эти премудрости было решительно наплевать.

Взглядом я вопрошала Рашель. «Диэго навестил меня, — сказала она, — он очень красив. Ты-то знаешь, что я думаю о красоте. Он начал интересовать меня лишь в ту минуту, как я поняла, что он уезжает именно с целью отучиться пользоваться ею в корыстных целях. Он любит тебя. Он не решился ослушаться и остаться, но хотел, чтобы кто-нибудь побыл с тобой после операции: мол, человеческое тепло не способно причинить зла; полагаю, ты узнала его манеру выражаться».

Я слушала, но не слышала ее. В голове у меня стоял туман, и временами я погружалась в какое-то промежуточное состояние призрачной пустоты. «Бекон…» Рашель нагнулась и с озабоченным видом попросила меня повторить, но мысли мои уже приятно спутались и завертелись в медленном вальсе. В объятиях… кого? Я всегда любила спать, ведь во сне видишь сны. Нынешний сон явил мне сладостную мечту, которую хотелось удержать, хотя она была расплывчатой и невесомой. А Изабель… видела ли она сны? Уж для нее-то мужчины не были ни расплывчатыми, ни невесомыми.

Прошло, как мне почудилось, довольно много времени. Я вторично вынырнула из дремы и увидела Полину, которая сухо и отрывисто отдавала приказы. «Больше никаких снотворных, никаких транквилизаторов, больная явно слишком чувствительна к ним».

Я открыла глаза, и она присела ко мне на кровать: тебе плохо? Нет, мне не было плохо.

«Вот это-то и плохо, у тебя должны быть боли».

«Браво! Как ты добра!»

И тут в коридоре опять кто-то засмеялся.

Полина рассердилась: «Не будь дурой! Мне нужно, чтобы у тебя был зуд, ведь это живая ткань, черт возьми!»

Да, ткань была живая. Но больно мне не было. Просто надо выражаться точнее, моя дорогая!

Ознакомительная версия. Доступно 38 страниц из 186