Я звоню Таттлу. Дело происходит августовским днем, и Таттл берет трубку.
– Почему вы здесь? – спрашиваю я. – Я-то думал, все мозгодавы в августе гуляют.
– Я из тех, кто все делает вопреки, – отвечает он, – и отпуск беру в июле. В августе заставляю мозг работать сверхурочно, прикрывая своих коллег, которые в это время отдыхают в Уэлфлите.
Мы назначаем время. В кабинете у Таттла жуткий холод. На краю стола, где в прошлый раз стояла коллекция чашек «Смузи кинг», выстроился ряд кофейных чашек «Данкин донатс».
– Они сделали окно выдачи в автомобиль, – объясняет он.
– Я почти закончил книгу, – говорю я. – Но похоже, будто я жду какого-то события. Какого-то облегчения или чувства облегчения.
– Вы довольны своей работой?
– Мне хочется, чтобы ее прочел один человек.
– И кто вам мыслится этим читателем? Кто был вашей музой?
– Ричард Милхаус Никсон.
– И что бы вы хотели от него услышать?
– «Спасибо? – предлагаю я с горечью. – Миру нужны такие люди, как вы, Сильвер. Вы правильный человек».
– Вы видите в Никсоне фигуру отца?
– Не исключаю такого, – говорю я после долгой паузы.
– Почему просто не сказать «да»? – спрашивает Таттл. – Что бы это для вас значило?
Я сижу, уставившись в пол, меня прошибает холодный пот. Не могу смотреть Таттлу в глаза.
– Что это для вас значит? – повторяет Таттл.
– Я его люблю, но считаю, что он творил зло.
– Вы так и пишете в книге?
– Не совсем.
– Почему?
– Потому что Джордж – хулиган и параноик, не понимающий собственного блага и смотрящий на меня как на врага, что бы я ни делал, – выпаливаю я, и наступает очень долгая пауза.
– А Никсон? – спрашивает Таттл.
– Не думаю, будто Никсон физически мог признать, будто делает что-то неправильное. Ему отчаянно нужно было видеть себя достойным человеком.
– Вы считаете свою книгу хорошей?
– Иногда мне кажется, что она блестящая, что вдохнет жизнь в дискуссию не только о Никсоне, но и о его эпохе. А порой я думаю, уж не волосяной ли это шар, который мне удалось отрыгнуть после столь многолетних трудов.
– Среди живущих – чье мнение для вас важно?
– Ремник? – неуверенно спрашиваю я.
Не знаю почему, но после его звонка мои мысли то и дело к нему возвращаются.
– Вы действительно ее уже закончили?
– Почти. Просто жду, чтобы что-то случилось.
– Ждете, чтобы что-то случилось? Что, например?
У меня нет ответа.
– А не от вас ли зависит, – предлагает Таттл, – сделать так, чтобы что-то случилось?
Весь остаток сеанса мы сидим молча. Когда я ухожу, Таттл мне протягивает листок мятно-зеленой бумаги. Я смотрю, не понимая.
– Заключение психиатра для Нью-Йоркского департамента социальных служб, – говорит он.
– Спасибо.
– Я готов с вами работать и дальше. Когда у вас возникнет такое желание, дайте мне знать.
От Таттла я еду навестить мать. На парковке возле дома поставили большой наземный бассейн с широким кедровым настилом, зонтики, кресла и большую эстакаду с шезлонгами от двери заведения до края бассейна. На нее можно положить обитателя интерната и он – фьюить! – скользит вниз.
– Еще! – кричит кто-то. – Еще хочу! Это как на Кони-Айленде!
Маму я вижу под зонтиком, она в центре внимания поклонников – в купальнике в черно-белый крупный горошек, в стильных солнечных очках «Джекки-О», потягивает холодный чай из пластиковой чашки.
– Ма, ты лет на десять моложе выглядишь, – говорю я.
– Мне всегда нравилось на пляже, – отвечает она.
– А где твой муж?
Я осматриваюсь и вижу, что все вокруг в таких же купальных костюмах – вариант для мужчин и вариант для женщин. Все вместе они похожи на артистов гериатрического цирка.
– Большая распродажа, – говорит мне служитель. – Купи один за полную цену и получи сколько хочешь за полцены. Мы скупили все.
– Джеронимо! – кричит один мужчина, прыгая в воду.
– Не забудь! – напоминает ему спасатель. – Не толкаться, не брызгаться, в воду не какать.
– Так как ты поживаешь? – спрашиваю я у мамы.
– Отлично. Мы ездили на вылазку туда, где лобстеров продают, и нам дали скидку для ранних покупателей – съешь сколько можешь. Я не очень много ем, а Боб сказал, что оно того стоило. А ты где был?
– В Южной Африке, – отвечаю я. Она смотрит на меня странным взглядом. – Нейт там был в школьной поездке и хотел приехать еще раз, так что мы решили провести там его бар-мицву.
– И ты не пригласил собственную мать?
– Пригласил. Ты прислала приложенную открытку и написала на ней что-то насчет «шварцев».
– Я имею право на собственное мнение.
– Можешь называть это мнением. Мы это называем иначе.
– И как же?
– Может быть, расизмом?
– Тссс! – говорит она. – Не так громко, еще услышит кто-нибудь. – Мы некоторое время молчим. – Не понимаю, – говорит она.
– Чего?
– Отчего ты такой задиристый? Почему тебе необходимо всех переплюнуть? На свадьбе у «Пьера» (это был Джордж, а не я), на вечеринке во «Временах года» (опять же Джордж). Зачем это надо? Почему бы просто не устроить нормальную бар-мицву с ленчем от женской общины, как мы тебе устроили?
– На самом деле, – отвечаю я, даже не напоминая про Джорджа, – у меня была бар-мицва, общая с Соломоном Бернштейном.
– Это было на пользу бизнесу твоего отца – он приобрел несколько новых клиентов.
– И несколько человек отравились.
– Никто не умер, – возражает она.
Мы несколько минут молчим. В бассейне плавает Боб в надувных рукавах, разговаривая с другой женщиной.
– Ну, – говорю я, кивая в сторону Боба, – кончился медовый месяц?
– Только начинается, – отвечает мама.
Звонит София, приглашает встретиться с ней за кофе.
– Поговорить надо, – говорит она.
– Обязательно лично? – спрашиваю я, нервничая. Прошлая встреча еще чуть-чуть – и добром бы не кончилась.
– Я не буду на тебя давить, – говорит она. – Нужно вместе посмотреть ход мероприятия, издержки, дать тебе новую информацию о полученных средствах. Кстати, мой гонорар мы тоже еще не обсуждали.
– Ладно.
Мы решаем встретиться в местной забегаловке.
