Тем не менее Соломон хорошо понимал текст. Сначала он просто переводил вслух для Шефа и Свандис. Но когда очарование книги захватило Шефа, он остановил Соломона и со свойственной ему кипучей энергией организовал целую команду переводчиков. Теперь все семеро, включая слушателей, собрались в тенистом дворике неподалеку от порта. Вино и вода стояли в глиняных горшках, обернутых мокрыми тряпками, чтобы охлаждались за счет испарения. Если бы Шеф привстал, он бы увидел за белой оштукатуренной стеной, как корабли его флота покачиваются на якорной стоянке, зафиксированные береговыми швартовами так, чтобы всегда оставаться развернутыми бортом ко входу в гавань и к пирсам. Расчеты катапульт лежали рядом со своими орудиями на солнышке, впередсмотрящие внимательно следили за греческими галерами, лениво крейсирующими вне предельной дальности выстрела, и за бронированным плотом, который время от времени, видимо для практики, посылал ядро, пролетающее над пирсами и впустую шлепающееся в воду гавани. Но привставал Шеф редко. Разум его был поглощен открывшейся перед ним задачей. Задачей, как подсказывало ему внутреннее чувство, даже более важной, чем осада. По крайней мере, чем осада на нынешней стадии.
Соломон с книгой в руках стоял посреди дворика. Он неторопливо, фраза за фразой, переводил прочитанное по-латыни на базарный арабский язык, который могло понять большинство его слушателей. Дальше информация растекалась по трем руслам. Шеф переводил арабскую речь Соломона на англо-норвежский жаргон, принятый в его флоте и при его дворе, а Торвин записывал это своими руническими письменами. Отысканный Соломоном христианский священник, которого его епископ лишил сана за какое-то неведомое преступление, в это же время переводил арабскую речь на происходящий от латыни горный patois, называемый некоторыми каталонским языком, а также окситанским, или прованским, и сам записывал свой вариант. Причем с немалыми трудностями и часто жалуясь, ведь его родной диалект никогда не имел письменной формы, и священнику раз за разом приходилось задумываться, как пишется то или иное слово.
– Пишется так, как произносится, – гудел Торвин, но его никто не слушал.
И наконец, гораздо быстрее остальных переводил арабский на иврит один из учеников Мойши, записывая текст с помощью сложного, не имеющего гласных алфавита. Рядом с пятью мужчинами сидела Свандис, внимательно слушала и комментировала развертывающееся повествование. В тени на соломенном тюфяке лежал юнга Толман, все еще забинтованный, и таращился изумленными глазами.
В результате одна книга превращалась в четыре, написанные на разных языках и с разным умением.
Сам оригинал звучал очень странно, его самобытность то и дело заставляла Соломона поднимать бровь и теребить бороду. Текст начинался с такого введения:
«Вот слова Иисуса бен-Иосифа, некогда умершего и ныне воскресшего. Не воскресшего духом, как говорят иные, а воскресшего во плоти. Ибо что есть дух? Есть такие, кто говорит, что буква убивает, а дух животворит[6].
Но я говорю вам, что ни буква не убивает, ни дух не животворит, но дух есть жизнь, а жизнь есть тело. Ибо кто может сказать, что жизнь, дух и тело – это три, а не одно? Ибо кто видел дух без тела? Или кто видел тело без жизни, но с душой? И поэтому три есть одно, но одно не есть три. Это говорю я, Иисус бен-Иосиф, тот, кто умер, но жив…»
Дальше повествование шло довольно бессвязно. Но сквозь эту бессвязность, и все яснее по мере того, как переводчики листали страницы, проступали свидетельства пережитого, и эти свидетельства согласовывались с тем, что Шеф узнал от еретика Ансельма, а также – хотя он все еще опасался сказать об этом Свандис – с тем, что сам Шеф видел в видении распятого Христа.
Кем бы в действительности ни был автор, он заявлял, что был распят, прибит к кресту и вкусил горького уксуса, он повторял это снова и снова. Он был убит и снят с креста. Он вернулся к жизни, и его ученики сняли его с креста и увезли из страны. Теперь он жил в чужой земле и старался найти смысл всего, что произошло. Мораль, которую он выводил, выражала горькое разочарование. Снова и снова он ссылался на слова, сказанные им в предыдущей жизни, то отрицая их, то называя безрассудными, то забирая обратно. По временам он начинал отвечать на собственные риторические вопросы.
«Однажды я сказал: „Есть ли между вами такой человек, который, когда сын его попросит у него хлеба, подал бы ему камень?“[7]Так спрашивал я в безрассудстве своем, не зная, что многим отцам нечего дать, кроме камня, а у многих есть хлеб, но и они подают только камень. Так сделал мой отец, когда я воззвал к нему…»
В этом месте Соломон запнулся, так как он узнал фразу, которую переводил. «Domne, domne, quare те tradidist?» – звучала она на исковерканной латыни книги. Но на арамейском языке она звучала так: «Элои, Элои! ламма савахфани?»[8]Так это приведено в Евангелии от Марка.
Соломон ни словом не обмолвился об этом совпадении и продолжил перевод самым ровным голосом, на какой был способен.
Казалось, что рассказчик настроен против всех отцов, по крайней мере против небесных отцов. Он настаивал, что небесный отец существует. Но он настаивал также, что этот отец не может быть добрым. Будь он добр, разве мир был бы таким, какой он есть, полным горя, страха, болезней и страданий? И если многие, как известно рассказчику, доказывают, что все это лишь наказание за грех Адама и Евы, то разве не повторяется здесь старая история о том, как грешат родители, а страдают дети? Что это за родители, если обрекают своих детей на рабство и смерть? Ведь этого рабства и смерти можно было бы избежать, говорилось в еретической книге. Но способ избавления не в том, чтобы заплатить какую-то цену, выкуп, потому что отец-работорговец не примет выкупа. Освободиться нужно самому. И первый шаг к освобождению – не верить в жизнь после смерти, в жизнь под властью Князя мира сего, princeps huius mundi, как постоянно называл его автор. Нужно прожить свою жизнь так, чтобы получить как можно больше удовольствия, ведь удовольствие есть истинный дар того Бога, что не от мира сего, и проклятье для Бога-дьявола, что правит этим миром, для Отца-предателя. Нужно не порождать в этом мире новых рабов, чтобы этот Отец потом тиранил их, нет, нужно самому распоряжаться своим духом и своим семенем.
– Что ты обо всем этом думаешь? – обратился Шеф к Соломону, когда они сделали перерыв, чтобы очинить перья и промочить глотки.
Соломон подергал себя за бороду, покосился на Лазаря, ученика и шпиона Мойши, который не уставал обвинять Соломона в том, что он навлек на город гнев христиан.
– Изложено плохо. Но тем интересней.
– Почему так?
– Я читал наши священные книги, иудейскую Тору, прочитал и христианские Евангелия. И Коран приверженцев Мухаммеда. Все они разные. И во всех говорится то, что, по-видимому, не хотели сказать их авторы.
