той ночью в Хукахука творилась какая-то странная ворожба, призраки которой тревожили Лэйда еще с полгода после этого. Так, во всех домах по Хейвуд-стрит северо-восточные углы комнат покрылись синеватым мхом, весь сахар на кухнях растаял, превратившись в карамель, столовые приборы оказались погнуты и перекручены самым странным образом, а мистер Эмфри Стоунджер, владелец хозяйственной лавки на углу, клялся, что его пес, милейший сеттер по кличке Паффс, тем вечером менторским тоном прочел ему вводную лекцию по экономическому национализму.
Бывали и более тревожные случаи. В другой раз скряга Маккензи выставил в счет старого долга бутыль контрабандного голландского женевера[15] на можжевельнике – и они так словно гульнули, что он очнулся лишь спустя два дня с головой, гудевшей как церковный колокол. Мало того, многочисленные обстоятельства свидетельствовали о том, что на его долю выпало немало приключений, которые его память по каким-то причинам не удосужилась сохранить. Так, манжеты его изорванной сорочки были покрыты причудливейшей рунической вязью, написанной, без сомнения, его собственной рукой и представлявшей собой гремучую эклектическую смесь из охранных кабалистических и, теософских формул, на прогулочной трости явственной отпечатались следы зубов, которые определенно не принадлежали ни человеку, ни собаке, а на носовом платке остались пятна засохшей крови – при том, что ни одной раны или пореза на его теле не сохранилось. Чем он занимался той ночью? В какое дьявольское приключение оказался втянут? Насколько близок был к смерти? Этого Лэйд знать не хотел, но с тех пор старался проявлять осторожность по части выпивке – осторожность, которая, как и все существующие в мире правила, нет-нет, но иногда нарушалась.
Вот и сейчас… Лэйд застонал, чувствуя, как вокруг него из жестких колючих волокон сплетается мир, мир жесткий и зловонный, состоящий из великого множества твердых углов, которыми он, этот непрошенный и недружелюбный мир, болезненно упирается в его, Лэйда, измочаленное тело.
Где это они гуляли вчера? Неужели вновь в «Глупой Утке»? Ох, когда в последний раз ему было так скверно? Надо кликнуть Дигги, пусть принесет сельтерской воды и рюмку хереса. Знаток человеческой души, мудрый мистер Хиггс, говорил, одна рюмка хорошего выдержанного хереса позволяет излечить любую хворь за исключением любви и налоговых выплат.
Нет, подумал Лэйд, с трудом вылавливая отдельные мысли из грязного бурлящего водоворота, похожего на сток из забитой грязной посудой раковины, это не любовь. По крайней мере, в моем возрасте стоит воздержаться от любви, после которой ноют на своих местах зубы и трещат ребра, она не доведет до добра…
- Дигги? – собственный язык показался ему вымазанной в дегте сухой тряпкой, которую вкрутили ему в глотку, точно фитиль, - Мисс Прайс?
Он лежал на чем-то жестком и твердом, судя по шероховатостям, которые ощущал щекой, на чем-то вроде обструганных досок. Неужели на полу? Вот уж точно славно погуляли… Еще более странным было то, что он по какой-то причине не мог подняться – напрягшиеся для усилия руки почему-то не изменили положения тела в пространстве.
В пространстве, которое все еще оставалось чертовски неуютным и совершенно незнакомым.
Лэйд мысленно заворчал. Если он в самом деле в лавке, надо добраться до кабинета, пока его, чего доброго, не увидели в подобном виде. Ох, до чего же раскалывается голова! Точно ее раздробили кузнечным молотом на черепки, а потом собрали воедино, небрежно смазав трещины старым садовым варом. Надо подняться, открыть глаза и…
Он не в лавке. Лэйд понял это мгновенно, безотчетно, сам не зная, как.
Запах. В его лавке никогда не пахло так скверно – застарелой кровью и химикалиями – запах даже не бойни, а выгребной ямы позади хирургического лазарета, куда после боя санитары в жестяных ведрах сбрасывают отсеченные куски плоти, которые уже не пригодятся своим хозяевам.
Лэйд вспомнил. И захрипел, пытаясь подняться. Перед глазами пестрела серая мошкара, сквозь которую он с трудом видел контуры окружающих его предметов, но смертельный ужас, изогнутым разбойничьим ножом полоснувший по животу, мгновенно разбудил дремавшие в избитом теле рефлексы, требовавшие немедленно вскочить.
Лэйд не смог даже пошевелиться, лишь сдавленно замычал. Он был распластан на спине с разведенными в стороны руками и ногами, беспомощный, как связанный для продажи бечевкой рождественский гусь. Кто-то водрузил его на жесткую деревянную кровать, крепко зафиксировав в лежачем положении и этот кто-то явно неплохо понимал в своем деле. По крайней мере Лэйду даже ценой сильнейшего напряжения рук не удалось отвоевать ни полу-дюйма слабины.
Пойман. Опутан. Беспомощен.
Зрение прояснилось, но от этого сделалось только хуже. Стена напротив его койки не была пуста, как ему сперва показалось. Он вновь увидел обезглавленные и выпотрошенные тела, висящие на ней с растянутыми лепестками кожными покровами и тщательно выскобленными утробами – нелепое подобие каморки кукольного театра, набитой старым, потерявшим товарный вид, реквизитом. Иссеченные животы, вскрытые грудные клетки, расслоенные органы со слюдяными отростками засохшей брызжейки, лопнувшие кости…
Возможно, некоторые из них когда-то лежали здесь, на этой же койке, вдруг понял он, растянутые ремнями. Пока не превратились в лохмотья из кожи, прибитые к стене. Лежали, ожидая своей участи, еще не догадываясь, что им суждено сделаться украшением этой страшной комнаты…
Алого чудовища не было в комнате, в этом он убедился сразу же, как только к нему вернулось зрение. Не было, будто никогда и не существовало. Растворилось, исчезло, растаяло как призрак с рассветом. Но Лэйд слишком отчетливо помнил едкий уксусный дух, распространявшийся из перекошенной, с расколотыми зубами, пасти. Такие призраки не исчезают бесследно. Только не такие…
Лэйд забился, точно муха в паутине, до боли напрягая онемевшие мышцы. Эта попытка была рождена не разумом, но паникой, стиснувшей вдруг тело в огромном кулаке, точно выловленную из пруда лягушку, выдавившей из него все мысли и чувства, кроме одного – оглушительно звенящего, хрипящего и рычащего желания жить. Так тигр, проткнутый множеством заточенных бамбуковых копий, остервенело бьется на дне ямы-ловушки – не потому, что силится спастись, а потому, что иначе не может, потому, что это в его природе – биться до смерти, даже когда это бессмысленно и бесполезно.
- Тише, мистер Лайвстоун. Сейчас… Сейчас… Я попытаюсь помочь.
Уилл был бледнее обычного, а может, ему так лишь показалось из-за скудного освещения. И лицо у него сделалось будто бы острее, запеклось вокруг покрасневших глаз.
Повозившись, Уилл вытащил из его рта кляп и Лэйд только тогда понял, что все это время был нем.
- Идиот! – выдохнул он, судорожно глотнув воздух, липкий и зловонный, как
