Махно читал декларацию, всё более и более вдохновляясь, и под конец едва ли не пел текст. Он не замечал, как переглядывались меж собой слушатели, пожимали плечами, кривили губы.
Закончив чтение, Махно обвёл всех торжественно-пытливым взглядом:
— Ну как?
— Бред, — сказал Белаш.
— То есть как? — насторожился Нестор. — Говори доказательно.
— Ты сам себе противоречишь. Неужели не чувствуешь?
— Ты конкретней, конкретней.
— Куда уж конкретнее. Главный постулат анархизма — безвластное общество. А у тебя та же Советская власть. Во главе профсоюзов вместо большевиков анархисты.
— Но анархисты же — не большевики, — отбивался Махно.
— Ты забываешь народную поговорку: кто у власти, тот у сласти. Оказавшись у власти, анархист твой мигом переродится в диктатора.
— А с чего ты взял? Докажи.
— А чего доказывать? Взгляни на себя.
— Что? Я диктатор? — возмутился Нестор. — Товарищи, что он несёт?
Махно пытался апеллировать к другим, но они тоже были на стороне Белаша. Даже Клейн — адъютант батьки осторожно молвил:
— Есть, есть что-то от бонапартизма у вас, Нестор Иванович.
— Где ж это, Саша, ты такое слово выкопал?
— Так ведь я приказчиком был, Нестор Иванович, и через мои руки не только москательные товары шли, но и книги.
— И потом, Нестор Иванович, — вступил в разговор Дерменжи, — у вас там говорится, что каждый будет иметь средства производства, а откуда они у него возьмутся, не сказано.
— Да, — согласился Петренко, — если у каждого будут средства производства, это выходит, что каждый становится эксплуататором. Тут у тебя туман, батько.
— И потом, как понять диктатуру труда? — допытывался Зверев.
Махно, привыкший, что его приказы выполняются без всякого пререкания, и поэтому ожидавший, что его декларация пройдёт на «ура», был озадачен такой дружной критикой, не оставлявшей от его сочинения камня на камне. Хоть бы один голос в поддержку его декларации, и что самое обидное — он уже сам видел её недостатки, в которые его носом тыкали товарищи.
Нестор был всерьёз огорчён полным провалом на литературном поприще.
Ночью, ворочаясь на топчане, он думал, как вернуть себе авторское достоинство.
На следующий день Махно был мрачен и неразговорчив. Что-то писал в тетрадку, чиркал, снова писал. Покуривая в сенцах, повстанцы меж собой обсуждали его состояние:
— Опять чего-то строчит. Неймётся батьке.
— Зря мы его так чихвостили.
— Сам виноват, не надо было выносить на обсуждение.
— Надо самогонки достать, она его живо взвеселит.
Сказано — сделано. Ведро самогонки принёс, купив у немцев, Клейн.
— Это в честь чего? — спросил Нестор.
— В честь нашей передышки и вынужденного безделья.
— Это можно, — согласился батька.
Стол был небогат — квашеная капуста, картошка со шкварками, оладьи, изготовленные Левой Зиньковским, и чёрный каравай немецкой выпечки.
После первой же чарки тесное застолье оживилось. После второго стакана откуда-то появилась гармошка. На ней профессионально пиликал Дерменжи, вспоминая своё моряцкое прошлое, наигрывал «Раскинулось море широко». Потом заиграл «Яблочко», кто-то сплясал под одобрительные возгласы застолья. От выпивки лицо батьки разгладилось, Нестор, глядя на товарищей, повеселел.
На улице стало темнеть. Петренко пытался зажечь лампу.
— Брось, Петро, там керосину нет, — сказал Белаш.
— Ничего, погорит трохи.
«Трохи» продлилось не более получаса. Огонёк становился всё меньше и меньше. И наконец погас.
— Давайте зальём туда самогонки, — предложил кто-то.
— Ну да, такое добро переводить. Посумерничаем.
— Дерменжи, дай-ка мне рыпалку, — попросил Нестор.
Приняв гармонь, привычно прошёлся по голосам и басам. Потом что-то начал подбирать и наконец попросил:
— Послухайте, братцы, мою песню.
— Ну-ну давай, — подбодрил кто-то в темноте с едва уловимой иронией.
И Махно запел негромко, едва шевеля голоса «рыпалки»:
Проклинайте меня, проклинайте. Если я вам хоть слово солгал. Вспоминайте меня, вспоминайте, Я за правду, за вас воевал.
— Что уж себя хоронишь, батько? — спросил из темноты Петренко.
На него зашикали дружно, а Нестор словно не слышал. Продолжал:
За тебя, угнетённое братство. За обманутый властью народ. Ненавидел я чванство и барство, Был со мной заодно пулемёт. И тачанка, летящая пулей. Сабли блеск ошалелый подвысь. Почему ж от меня отвернулись Вы, кому я отдал свою жизнь? В моей песне ни слова упрёка, Я не смею народ упрекать. Отчего же мне так одиноко, Не могу рассказать и понять. Вы простите меня, кто в атаку Шёл со мною и пулей сражён. Мне б о вас полагалось заплакать. Но я вижу глаза ваших жён. Вот они вас отвоют, отплачут И лампады не станут гасить... Ну, а батько не может иначе. Он умеет не плакать, а мстить. Вспоминайте меня, вспоминайте, Я за правду, за вас воевал...
Гармошка всхлипнула и умолкла. В избе стало тихо.
— М-да, — вздохнул Дерменжи. — Это вещь.
— Не то что декларация, — брякнул Зверев.
— Дурак, — отозвался Зиньковский и скомандовал: — Саша, наливай чарки, выпьем за батькину песню, она стоит того.
Сам Нестор молчал, будто его и не было за столом.
7. Жаркое лето 21-гоЦелый месяц штаб Повстанческой армии во главе с Махно находился в подполье, залечивая раны, набираясь сил. Нестор, оправдывая вынужденное безделье, говорил:
— Пусть мужики отсеются.
Однако за годы войны и смуты многие уже отвыкли от крестьянской работы, тяготели более к винтовке, маузеру или сабле, достигая во владении ими высокого мастерства. Если такой мастер навскид, почти не целясь, попадал врагу в лоб или в поединке шашкой разваливал его до седла, зачем ему плуг? Зачем ему проливать пот — пахать, сеять, косить, молотить — когда тут же явятся в одночасье продотрядчки и отберут всё это, таким трудом нажитое. Не лучше ли делать то, в чём достиг совершенства и что так неплохо кормит в этой круговерти, когда жизнь укладывается в жёсткую формулу: «Пан или пропал», и когда смерть именно за плечами, а не за горами. Многие, особенно не имевшие ни кола ни двора, потерявшие всех родных и близких, привыкали именно к такой жизни. Не случайно в солдатской песне пелось: «Наши жёны — пушки заряжены...». И это был уже не юмор, а образ жизни.
