У старика были молодые злые глаза, он не мог разговаривать и только мычал, сжимая левую руку в кулак.
– Дедушка мой, – представила нам его женщина. – Слегка не в себе, но ещё очень крепкий.
Мне понадобилась неделя, чтобы понять: Сашка не выжил из ума и ни о чём не забыл, его острый, кипящий от жажды деятельности – от ненависти? – ум заточён в этом немощном теле. Даже думать не хочу о том, что он чувствовал, о чём думал все те годы, что жил рядом с нами в Корпусе, что скрывалось за его мычанием и гневными плевками в сторону молодой и смеющейся Полины, к которой очень быстро вернулся ядовитый, как у болотной гадюки, характер. Но когда однажды вечером дедушку Александра нашли лежащим лицом вниз поперёк ручья, протекавшего через Лес Самоубийц, я выдохнула с облегчением. И только тогда нашла в себе силы признаться в очевидном – все эти годы я боялась, что он найдёт способ вернуться, боялась, понимая, что прощать и раскаиваться Сашка не умел. И я не знаю, покончил он с собой или это был несчастный случай – желающих расследовать его смерть не нашлось. А если б объявился кто любопытный, Север, думаю, нашёл бы безболезненный способ объяснить бедолаге, почему этого не стоит делать.
Примерно в эти же дни заговорила Лёшка. Она просто вошла в нашу кухню – мы давно уже не жили в общежитии, да и Детский корпус расширился далеко за пределы своих стен. От стен мы избавились в первую очередь.
Так вот, она вошла в нашу маленькую кухню, где я, психуя и ругаясь на чём свет стоит, пыталась печь блины, которые так любил Северов и которые у меня получались либо сырыми, либо горелыми, либо вместе со сковородкой вылетали в окно. Вошла, плюхнулась на стул, деловито понюхала содержимое моей кружки, отхлебнула жасминового чая и задумчивым голосом сообщила:
– Я думаю, что влюбилась, – от греха подальше я выключила плиту и спрятала руки за спину.
Очень сильно хотелось отвесить мерзавке подзатыльник – а как иначе? Молчать столько лет! – и не менее сильно хотелось задушить её в объятиях.
– И если он с этим ничего не сделает, – продолжила моя уже совершенно взрослая, по её мнению, сестрёнка, не подозревая о моих внутренних терзаниях, – я… я сама его изнасилую!
И победителем объявляется подзатыльник!
– Я тебе изнасилую, – рявкнула я, удобнее перехватывая так вовремя подвернувшееся под руку полотенце. – Не в пятнадцать лет же!!
Впрочем, история Лёшкиной любви – это уже совсем другая история, и к моей отношение имеет весьма опосредованное.
Что же касается истории моей, то стоит сказать ещё об одном: дядя Серёжа всё-таки оказался прав, когда говорил о том, что Яхон затрещит по швам. После событий на площади Влюблённых, после прокатившейся за ними по стране волне репрессий, под которую попал лучший друг Цезаря Палач и несчастная тонар Евангелина, но главное, после того, как правитель Яхона исчез в неизвестном направлении, по швам затрещало не только наше государство. Словно мыльный пузырь лопнул весь Заповедник.
Сикра развалилась на три больших государства. Острова стали суверенным государством. Дикие земли перестали быть дикими, и только Детский корпус оставался Детским. Мы решили ничего не менять. Нас устраивал наш остров таким, каков он был. В том плане, что здесь, в месте, которое когда-то большинство из нас воспринимало как тюрьму, мы все чувствовали себя свободными.
Свободными от сильных мира сего – никто не хотел связываться с безголовыми, обученными убивать, совершенно безбашенными самоубийцами. Яхон откровенно боялся своих отвергнутых детей, Сикре мы были не нужны, а дикие… что ж, у диких были свои дети. Зачем им чужие? Зачем им дети, которые так давно изображали из себя взрослых, что уже успели забыть о том, что значит быть ребёнком. Кто-то сожалел об этом? Я точно нет. И не Арсений. И даже не Марк Зверёныш, потому что его лучший друг, Тимур Соратник, почти всё время находился здесь же, в нашем собственном детском мире, в качестве посла свободных людей.
Свободных. Мы были свободны от кровавой войны, которая кипела за стенами защитного купола, возведённого моими родственниками. Нет, конечно, война затронула и нас. Кто-то из наших ушёл в наёмники. Наверное, там, за стенами Корпуса, они не раз сталкивались друг с другом на баррикадах, будучи по разные стороны. Наверное, гибли и убивали друг друга. Не хочу об этом думать. Как бы там ни было, они все возвращались. Часто искалеченными. И, если душевные раны я залечить не могла, то физические… Когда во время своей безумной вылазки в один из затопленных городов атанасиев была смертельно ранена Берёза, когда Зверь рыдал, умоляя её спасти, виня себя в глупой трагедии – а кого же ещё? – саркофаг Полины Ивановны получил своего первого реального добровольца. Того, которого не нужно было привязывать ремнями к креслу.
Почему первого? Потому что мы с Северовым понимали, что не можем спасти всех. То есть Северов понимал, а я с самого начала трепыхалась и хотела мира во всём мире, и светлого и чистого будущего для всех. В том, что прав всё-таки Арсений, меня убедила жизнь. Устав от моих слёз, Северов согласился помочь, когда один из наших кадетов вернулся в Корпус изуродованным и умирающим. Через месяц после полного выздоровления (сделать камень-хранитель крови при наличии Полины Ивановны и секретной подземной лаборатории, как выяснилось, не так уж и сложно) он попытался убить Арсения, мечтая разлить его кровь по баночкам и продавать богатым людям как лекарство от смерти.
Больше мы подобных ошибок не совершали.
Кто знал о том, что мы с Севером отличаемся от остальных людей? Полина Ивановна, Лёшка, Зверь да Берёза. Знал, наверное, и Ферзь, да разве ж он признается? Стас Светофор знал – мой дальний родственник, если брать во внимание, что мы с ним носили одну фамилию. Ну, то есть какое-то время носили, пока Северов не решил, что я должна стать частью его Фамилии во всех смыслах, а не только в том, в каком это было принято в Корпусе раньше.
Котик, наверное, знал. Точно знал. Не мог не знать. Я это поняла, когда осознала, что его связывает с Полиной Ивановной. Впрочем, это не успело меня обеспокоить. К концу третьего года войны Котик вернулся в Корпус в простом деревянном гробу. Почему-то каждая из стран, за которую воевали наши кадеты, считала своим долгом отправить нам их тела. И пусть Котик никогда не был частью нашего государства, пока был жив, похоронили мы его именно здесь, за полигоном, на военном кладбище.
– Ещё один из моих потомков закончил свою жизнь, – глядя на жёлтый могильный холмик, произнесла Полина Ивановна, и я удивлённо вскрикнула. – Ты не знала? Мой правнук. Жалко его, дурака.
Тётя Поля махнула рукой и отвернулась.
– Жизнь – ужасна, – пожаловалась она хрипло, выуживая из кармана сигарету. – Даже не знаю, что теперь делать? Напиться или сделать новому завхозу исключительно неприличное предложение? Ты что посоветуешь?
Я смутилась, за все годы знакомства я так и не привыкла к манере, с которой Полина Ивановна вела разговор. Кроме того, новому завхозу только на прошлой неделе исполнилось семнадцать лет, и он смотрел на тётю Полю такими глазами… Такими глазами, что становилось ясно: от предложения, каким бы неприличным оно ни было, он отказываться не станет.
