Через несколько минут торжествующий Капля, дымясь паром, воротился из погони, держа в руке тяжелый «парабеллум», который важно вручил Дмитрию Яковлевичу, сказав со вздохом:
– Все одно отберут. Не сейчас, так после. Я себе дамский раздобуду: его заначить – раз плюнуть.
А по-крестьянски хозяйственный Костылев тщательно очистил от снега и протер насухо подобранный возле легковушки «шмайссер» и пристроил его в правой нише башни, возле боеукладки.
Смеркаться начало, когда вместе с собравшимся наконец батальоном Т-34-85 мы снова устремились вперед и уже в полной темноте влетели в большую деревню. Улица ее забита военными грузовиками, но возле них никого нет. Жителей тоже не видно. Должно быть, разбежались куда глаза глядят. Как же им не будет страшно, если сами доблестные солдаты фюрера спасаются бегством? А у тридцатьчетверок горючее совсем на исходе (они больше нас бегают), и гнаться дальше нельзя. Занимаем круговую оборону: расставляем машины поудобнее на выходах из населенного пункта, уставившись пушками на все четыре стороны света. Пока что можно передохнуть. В трофейных автомашинах нашлось и продовольствие, и «горючее», которые тотчас пошли в дело: мы давно уже держимся на «подножном корму». Только мы всемером отужинали, подошел Бараненко, пожаловался: у его экипажа «накрылся шикарный ужин», на который Вася намеревался созвать «старых челябинцев». Кроме хлеба и спиртного, добытого в грузовике, Васины ребята в «занятом» ими доме обнаружили в печи увесистый копченый свиной окорок, подвешенный на крюке. Все эти яства и пития расставили на столе в самой просторной угловой комнате, и Вася уже потирал руки, представляя себе, какое удовольствие он доставит друзьям, которые успели изрядно проголодаться... Но тут от мощного толчка дом содрогнулся, как при землетрясении, угол здания обрушился, и, вместо накрытого стола, перед изумленным Васей возникла скошенная корма чьего-то танка. Кого-то угораздило неосторожно развернуться в узком пространстве между домами. Поперхнувшись выхлопными газами, наполнившими комнату, Вася бросился наружу, но тридцатьчетверка уже деловито удалялась прочь, направляясь к окраине. Ребята с горя принялись варить трофейную картошку из погреба, так как все съестное из грузовиков уже исчезло.
Палыч, сочувственно слушавший Васю, выглядывая из квадратного люка, вздохнул и скрылся внутри башни, повозился там немного и появился снова, держа в руке алюминиевую «норму», накрытую богатырским, учитывая Васину комплекцию, бутербродом из трофейных припасов.
– Это лично вам, товарищ гвардии младший техник-лейтенант. А к картошке можем выделить смальцу и одну буханку хлеба. Вторая – НЗ.
Бараненко поблагодарил и ушел ужинать.
Усевшись на башне, медленно обвожу взглядом смутно белеющее поле, посреди которого бесформенным большим пятном расползлась роща, совершенно не просматриваемая, словно залитая черной тушью. Наблюдениям моим помешал негромкий шум автомобильного мотора. Оглядываюсь: по деревенской улице, осторожно объезжая расплывчато-белые глыбы боевых машин и темные грузовики, медленно пробивается сквозь снежные груды, навороченные танками, низенькая легковая машина. Уже третья за сутки. Ну, хватит с меня! Ленивая истома в теле и сонливость (поздний ужин был плотен) сгинули сами собой.
Вынув пистолет, соскальзываю с башни на крыло, а когда малолитражка «Фольксваген» оказалась рядом с самоходкой, спрыгиваю вниз и приказываю рукой: «Стой!» Автомобильчик, тонко жужжа от натуги двигателем, проскочил мимо, но в нескольких метрах от нашей машины воткнулся в большой сугроб. Левая дверца с треском откинулась, и на снегу возникла широкая черная фигура в коротком пальто и в котелке. Держа пистолет наготове, приближаюсь к штатскому. Он стоит спокойно, повернувшись лицом ко мне, потом вдруг быстро сует руку в боковой карман – и тотчас слева хлопнул одиночный выстрел из автомата. Рука черного – он был в двух шагах – странно дернулась, и к его ногам упал и утонул в снегу какой-то предмет. Словно с неба свалившись, выпрыгнул из тени деревьев Капля и крикнул высоким, свирепо-веселым голосом:
– Хенде хох!
Он заставил немца попятиться, а затем ловко подхватил зарывшийся в сугроб пистолетик и протянул его мне:
– Это вам, товарищ лейтенант, на память. Хорошо, что мы с Рубилкиным тоже следили за машиной.
Я поблагодарил расторопного Каплю.
На выстрел прибежали с соседней тридцатьчетверки двое танкистов с автоматами, рванули задние дверцы, но на заднем сиденье высилась под самую крышу только пухлая перина. Ребята потянули за перину – под ней кто-то завозился. Дернули посильней – перина, выпустив облачко пуха, упала в снег, а вслед за нею, испуганно пискнув, выпорхнула молодая немка в коротенькой юбчонке и в туфельках на высоких тонких каблучках и сразу увязла в снегу.
– Вэр ист дас? – спросили у мужчины, но тот, слегка пожав плечом здоровой руки, ничего не ответил.
Обоих отвели в дом, где находились командир батальона тридцатьчетверок и наш Фруктов. На голом столе помигивает керосиновая лампа. Солдат торфяными брикетами растапливает печь. Задержанным разрешили сесть. Тип с холеным лицом и заплывшими жирком глазами, болезненно кривясь, поддерживал левой рукой правую, раненную в плечо. Женщина дрожала всем телом от страха и холода, поджимая поджарые ноги с мосластыми щиколотками. Оба молчали. Обыскали его. В кармане пальто нашли запасную обойму к браунингу, а в заднем кармане брюк – широкую планку с орденами и медалями в два ряда. Верхний ряд начинался двумя тусклыми Железными крестами. Послано было осмотреть машину. Под подушкой водительского сиденья обнаружили документы и топографические карты округа Морунген. На ветровом стекле автомашины изнутри прикреплен пропуск, разрешающий передвижение в прифронтовой полосе. Шишка, надменно буравящая нас злыми глазами-щелками, оказалась важной, но девать пленного и его спутницу – не то секретаршу, не то походно-полевую супругу – было некуда, не с собой же таскать...
22 января
Время давно перевалило за полночь, и командир разрешил мне соснуть в доме, «обжитом» танкистами, так как неизвестно было, сколько еще простоим. Федя Сидоров, торопившийся туда же, окликнул меня, и мы, перейдя улицу, поднялись на высокое крыльцо просторного одноэтажного здания. Внутри оно разгорожено на несколько комнатенок. Окна зашторены всяким подручным материалом, на столах и подоконниках тускло горят немецкие плошки-светильники. Народу полным-полно, как пчел в улье. Кто закусывает по-походному, кто скоблит многодневную щетину, кто письмо пишет, которое все равно нельзя пока отправить, а большинство спит в самых разнообразных, живописных и неживописных, позах на койках, на диванах и просто на полу. Кто-то из танкистов пригласил нас к «столу», дружелюбно потряхивая фляжкой, но, заметив, что у нас слипаются веки, ткнул через плечо рукой на незанятую голую койку в клетушке слева. Мы с другом тотчас улеглись на провисшую металлическую сетку и, несмотря на громкий говор, частое хлопанье дверей и топот солдатских сапог, крепко заснули.
Среди глухой ночи взрывы и частая стрельба разбудили нас. Подхватываемся с Федькой в кровати. В помещении темно. Спросонок не могу понять, где я и как здесь очутился. Через открытую настежь дверь, за которой ночь то и дело озаряется сполохами взрывов, выбегают, толкаясь и переругиваясь, люди. Чей-то зычный голос, перекрывая шум боя, крикнул у самого крыльца: «К маши-инам!» Мы выскочили во двор. Крепкий утренник перехватил дыхание, проворно забрался под распахнутые полы полушубка и ознобцем пробежал по моей спине. Две звонко лопнувшие возле соседнего дома мины заставили нас синхронно пригнуться. Федька только присвистнул да знакомо рубанул воздух рукой – и мы припустили во весь дух к своим машинам. В той роще, внизу, торопливо тявкали несколько минометов, а все пространство над полем между рощей и домами перекрещивали цветные трассы.
