Это все глупенькие, ничтожные, забивающие голову вопросы. Отметем их прочь и не будем к ним возвращаться. Хотя нет, я поспешил. Нужно еще один добавить. Наш договор о свободе действий остается в силе. Ревность ― это стул, утыканный иголками, на него больно садиться, да и не стоит. Делай все то, что тебе угодно!
Раиса, теперь замечательно интересно то, что ты приводишь чьи-то выступления в Коме, правде. Я их читал. В сущности, весь смысл этих выступлений сводится к тому, что художественность (не тема) вещь лишняя в художественном произведении. Писавшие это не понимают, что для построения социализма недостаточно того, чтобы знать Маркса и Ленина . Марксизм прекрасно знают и наши враги. Для того чтобы построить социализм, необходимо переделать психологию человека. Даже, вернее, подсознательное в психологии. И для такой работы каменные топоры Безыменских, Платошкиных, Жаровых недостаточны. Для этой работы нужны мастера, вооруженные Пастернаковскими, Фединскими, Бабелевскими бритвами. Я не говорю, что Пастернак, Федин и Бабель на 100% прямо помогают строительству социализма, нет, но они необходимы для того, чтобы Безыменские и Платошкины учились писать. Нужно развивать классовое подсознательное. (Это неправильно, что подсознательное бесклассово).
И вот для того, чтобы проникнуть в такую глубокую пещеру нашего бытия, необходимо высокое мастерство, направленное в нужную сторону мастерство, равное по своей убеждающей силе пастернаковскому. Это мое мнение. И потому выпад в Комсомольск, правде я считаю просто неумным (его не поддержал никто из авторитетных лиц, и о такой поддержке не может быть и разговора), и его нужно назвать, если это написали какие-нибудь начинающие писатели, прекрасными словами J1. Авербаха: «Бунт посредственности».
Теперь лично о себе. О том, что я могу исписаться. Это очень возможно. Ты говоришь, что если я стану писателем, что я всю жизнь должен этим заниматься. Не согласен. Это для меня не обязательно. А вообще, Раиса, я согласен хотя бы один раз прогреметь, а потом погибнуть. Черт с ним. «За миг блаженства вечность мрачных мук готов принять». И я думаю, что если бы я присутствовал среди гостей в Египетских ночах Пушкина, то я бы был четвертым среди тех смертников. Это, вообще, рассуждения на худший случай. А вообще говоря, Рая, то, что ты мне предлагаешь, это значит пойти по линии наименьшего сопротивления, опирающейся на боязнь лишиться среднего благополучия, а я считаю, что нужно дать все, что имеешь, и бояться исписаться нельзя, иначе не стоило брать в руки карты. Трусы в карты не играют. Может быть, и Гоголя хватило бы на больше, если бы он хуже писал, но зато и Гоголя не было бы. Я себя, конечно, не ставлю в ряд с Гоголем, но я должен дать все, что имею. Авось набежит новое.
Например, Раиса, я тебе сейчас процитирую кое-что.
«...B конце гостиной, под большой картиной, изображающей берег реки и бурлаков, тянущих баржу, стоял новый рояль, как рот негра с задранной вверх губой и прекрасными, сжатыми до скрежета белыми зубами.
Гриша взял несколько пробных аккордов и потом загремел на басах, поворачивая громы. Из открытой крышки рояля вырывались корчащиеся рожи, извивающиеся оранжевые змеи, и эти змеи тугим узлом связывали танцующие пары, грудь к груди, живот к животу, сближали горячие рты, и эти змеи вдруг удлинялись и, вытягиваясь, толкали пары танцующих подальше от рояля и, неожиданно сокращаясь в кипящие кольца, тянули их поближе ― к роялю, к трясущему шевелюрой Грише, ломающему руками прекрасные зубы в раскрытом рту негра».
Это не из той повести, которую я теперь пишу, это из другой вещи, я ее выбрал потому, что она более или менее самостоятельная. Я не говорю, что это лучшее из всего. Скажи мне, пожалуйста, неужели же вместо всей этой картины я должен был написать: «Гриша играл на рояле, а гости танцевали по натертому паркету» ― или как-нибудь еще проще? Ну ладно. В отношении же «сумасшествия» героев, то это очень длинная история.
Луначарский на вечере, посвященном Достоевскому, говорил, что для того, чтобы понять всю силу и все возможности воды, недостаточно ее видеть в ведре, нужно увидеть Ниагарский водопад, поэтому-то Достоевский делал своих героев немного необычными. Этого же принципа хочу придерживаться и я, только перейдя с плоскости «вечности» подсознательного на плоскость классового подсознательного. Может быть, я ошибаюсь ― тогда разберемся.
Милая Кисанька, письмо кончаю. Уже 1 час ночи. Я вернулся домой из артели в 11 часов (подготавливаю баланс) и очень утомлен ― ложусь спать.
Не употребляю никаких «стыдных» эпитетов ― они, наверно, тебя коробят.
Целую. Ох, перемножь всю таблицу умножения -
Арося
Еще раз Целую, целую
30/XII1929
Арося ― Рае (8 янв. 1930)
Кисанька! В любви важна непосредственность? Да.
Ну, а если ты пишешь: «эти наивные, смешные слова», я говорю о словах ласкательных, которые ты так назвала. Следовательно, если ты замечаешь ― ты, человек со стороны,- что эти слова наивны и смешны, то где же непосредственность? Значит, ты как-то умеешь двоиться (если ты любишь) и холодно, критикующе оценивать эти слова, а следовательно, и то, что хранится за этими словами, ― любовь! Почему мне не разрешается такое право? А вообще, говоря трескуче, к чему ласкательные слова?
Это оценка разума, а вон наверху, на первой строке, я написал «Кисанька». И написал, кажется, в «непосредственном» состоянии. Даже не «кажется», а вполне так.
Теперь я ужасно протестую против твоей теории «самопожертвования». Самопожертвование ― это значит то, когда человек, делая какое-нибудь дело, в то же время с каким-то тайным сожалением чувствует свое превосходство над кем-то другим, не делающим дело. А разве у меня это есть? Разве я горжусь тем, что я делаю? Да, я себе не представляю иного, чем то, что я делаю! А человек, занимающийся самопожертвованием, чувствует, что он мог бы по своему желанию делать и другое дело, а не то, что он делает, и что в конкретном случае самопожертвования он выступает в роли благодетеля. Можно привести много примеров, оправдывающих мою мысль.
Например, разве Левинсон был благодетелем, когда, оторвавшись от жены, которой он писал письма, «полные нежных слов», и, нужно думать, от спокойной, хорошей жизни, взял да и пошел в партизанью невзгодную жизнь? Это что, самопожертвование?
Это чувство, долг и, главное, сознание, необычайнейшее сознание правоты своих действий.
Раинька, насколько я вижу из твоего письма, ты потрясающе скверно живешь! Что может помочь? Деньги. А где их взять? Я не приложу ума.
Во мне борются сотни мыслей. Мне хочется сказать тебе: «Брось все!» Не удалось ― не надо. А сказав это, что я могу предложить тебе взамен? Свою мечтательность «неудачника», «среднего человека»?
Горькое сознание. Горько сознавать мне, что ничего у меня нет. У меня, может быть, сейфы, полные богатства, ключи от которых мне не вручили... И пока что приходится обходиться бряцанием медяков, а как ты говоришь, может быть, придется обходиться этим всю жизнь.
