Еще один, и тоже все смотрит и смотрит. Но теперь на двухтомник Есенина. И почему-то на меня рассердился.
– Твой Маяковский, – делает вывод, – козел.
Оказывается, не знает географии.
– Вот, – говорит, – гляди, – и вырывает из записной книжки страничку. И что-то на ней рисует.
– Видишь, – объясняет, – залив. А это – Ривер-Плейт…
А у Маяковского безработный сигает с Бруклинского моста прямо в Гудзон.
И так презрительно усмехается.
А еще один вдруг подошел и поддержал.
– Вот, – говорит, – послушай. – И неожиданно процитировал Пушкина.
Молчи, бессмысленный народ.
Несносен мне твой ропот дерзкий.
Да, думаю. Это тебе не Литейный.
Ви не еврэй?
А все-таки не совсем понятно: почему Андрей? Да мало того – еще и Андрей Кленов. Поверх седых висков и внушительного лба, венчая колбасный анфас, блистает коричневый череп.
Читает свою поэму, где «мальчик из Могильно», слушая сводки «Информбюро», мечтал написать балладу о еврейском народе. Читает и как будто молится, и если попробовать вникнуть, то в горле застрянет ком. И получает букет хризантем от ветеранов факультета славистики (зря, что ли, Ромка меня туда пригласил). И в результате оказывается герой «Иванкиады» Войновича Арон Купершток. Вот это уже теплее.
И не успел вытереть слезы, как вдруг, чуть ли не в пояс раскланиваясь, давай теперь извиняться. Ему еще надо поработать над гиперболой. И свалил.
Я для приличия минут пятнадцать посидел и тоже засобирался. Сегодня Еся-Боксер обещал вечеринку, а это не баран чихнул. Гляжу, и Ромка тоже было рванул, но в последний момент все-таки остался.
– Ты, – смеется, – куда? Еще же, старик, сабантуй!
…Минуя турникет, я влетаю в последний вагон. Но после Бруклинского моста неожиданно застряли. И простояли, наверно, полчаса. И почему-то полным-полно китайцев. Потом китайцы все как-то вмиг испарились – и у каждой женщины на лбу – малиновая мушка. Но и эти, не успев помаячить, тут же разлетелись и уступили место по-варшавски «запшекавшим» «кобетам»… А ближе к Брайтону – хоть вывешивай Ромкин плакат.
…Я вбегаю в «Зодиак», а там уже торчит знакомая тележка. Он всегда ее оставляет возле вешалки. А сам со своими балладами обходит накрытые в зале столы.
И Еся-Боксер так понимающе мне соболезнует.
– Опять, – разводит руками, – не успел…
Я же сказал, Арон Купершток. А после Арона Куперштока ловить уже нечего.
А когда выходит на набережную, то со своей тележкой объезжает все скамейки. Так что мне до него еще расти и расти.
И, как пример для подражания, имеется и свой «Феликс Эдмундович», и, по сравнению с ним, Арон – просто приготовишка. И этот обходит уже не скамейки, а целые кварталы.
Как-то стою в «Интернейшенеле» за плавленым сырком, а он там всех подряд и прочесывает. Каждый отдел: и гастрономический, и кондитерский, и рыбный.
– Ви, – улыбается, – не еврэй?
Ну, и все время попадает в яблочко. Работает без дураков.
И вроде меня с такой же, через плечо, сумочкой. А вместо кепочки – с такими висюльками шляпа. Как будто заплетенные косички. Ну, прямо из листовки возле Гостиного двора.
И даже не нужно надписывать. Вытаскивает брошюру – и вся любовь. И каждый отслюнивает доллар.
– Я, – говорю, – вообще-то полукровка.
Но он от меня даже как-то шарахнулся.
Хотел потолковать с ним за житуху. И все никак не удается.
Увижу – и прямо к нему. Но он меня почему-то сразу же унюхивает. Нырнет, и смотрю – уже кого-то прищучил.
А иногда даже выходит на проезжую часть. И давай прочесывать подряд все машины.
И все допытывается:
– Ви не еврэй?
И каждый как будто платит штраф. Но, правда, негров – тех почему-то не трогает.
И потом я все-таки догадался, где зарыта собака.
Тридцать лет тому назад папа решил меня устроить на работу. Приводит в отдел, а начальник отдела – еврей. И мне надо заполнить анкету.
Ну, и в графе «национальность» я взял и накорябал: «гибрид». Просто хотел сделать человеку приятное.
Но он моего порыва так и не оценил.
– Вы, – говорит, – что, – и смотрит на меня волком, – растение?
И так меня потом никуда и не взяли.
Мишка и стасик
– Вот, – говорит, – смотри, – объясняет мне Мишка, – все здесь у них китайское… или тайваньское… И даже бананы, – улыбается, – и те кубинские… А своего – ни х…
Во время беседы, в силу повышенной эмоциональности, Мишка, как правило, переходит почти на сплошной мат. И, как ни странно, я ему отвечаю той же монетой. Как в ресторане евреям. Когда, по мере оживления торговли, перехожу на еврейский акцент.
Сегодня Мишка в ударе и, прежде чем начинать свою исповедь, должен себя для порядка распалить.
