Книга У нас в саду жулики - Анатолий Михайлов

В нашей ночлежке единственный незасекреченный партизан – это Гера. И все его за такую прямоту очень полюбили. И даже бедняга Мишка – и тот ему все простил. А Лешка Толстый, мало того что все ему простил, еще и взял над Герой шефство и тащит его теперь на буксире. И сейчас они с ним даже вместе ужинают. А по субботам, бывает, и завтракают. В субботу у Геры выходной.

Как-то показывает мне «Новое русское слово».

– Вот, – говорит, – видал? Дача в Малаховке продается за шестьдесят тысяч долларов. Как тебе, – спрашивает, – это нравится?

Я его не совсем понимаю.

– Ну, и что?

– Как, – удивляется, – что?

Оказывается, дача во Флориде стоит всего пятнадцать тысяч. Но почему-то никто не рекламирует.

– Ну, и что дальше?

А дальше для евреев из Малаховки у евреев из Флориды всегда есть в запасе новое русское слово.

– Теперь, – спрашивает, – ясно?

– Ну, да, – говорю, – теперь уже слегка прояснилось. Только вот не совсем понятно, где покупать? В Малаховке или во Флориде?

И оказалось, и во Флориде, и в Малаховке. Но только не покупать, а продавать. А это большая разница.

– Ну, как, – улыбается, – дошло?

– Теперь, – говорю, – совсем другое дело.

Но все равно Гера какой-то не такой. Совсем не такой, как все. Как будто из другого теста.

Все наши люди в подавляющем большинстве кремлевские мечтатели. И в результате сплошное разочарование.

Мне показали одного мясника, так он уже два года все никак не может накопить на обратную дорогу.

Он и на Невском, говорят, был тоже мясник. Мясник – он и в Африке мясник. А вот в Америке нашла коса на камень.

На Невском на поездку в Нью-Йорк наворовал всего за неделю. А здесь на Брайтоне через два дня разжаловали в подносилы. Не та подготовка. И через неделю ушел в отрубон. А через полгода просрочил визу, и обратный билет аннулировали. И теперь даже у негров – и у тех лопнуло терпение.

Бывает и наоборот. В январе заполняю в ОВИРе анкеты. И вдруг – знакомая рожа. И тоже с просроченной визой. И все равно намылился по новой.

– А как же, – спрашиваю, – компьютер?

А у него турфирма «Нева». Путевка в Лас-Вегас. Так что ему теперь и сам черт не страшен.

Ну, выкинул, смеется, полторы тонны. Зато поиграет в рулетку. А потом намолотит десять.

И еще вариант – Асбест. Не знаю уж, какая у него настоящая кликуха. Такой долговязый, жуликоватый. Одним словом, Люберцы.

И всегда со своими трофеями: в одной руке ананас, в другой – веточка «дамских пальчиков». А сам все мне кивает – как будто я у него на атасе.

– Ну, как… – и так понимающе подмигивает.

– Все, – улыбаюсь, – в ажуре. Можешь не волноваться.

А он и не волновался.

Асбест, когда подчаливает к прилавку, то у него такой испытанный метод. Все набирают фрукты в корзину и двигают в кассу. А он как будто все никак не может выбрать. А про корзину как-то нечаянно позабыл. Такой рассеянный. Ну, а потом и про кассу. Еще и сам не заметил, а ноги уже пошли. Московская школа.

Году в пятьдесят втором я так заделал в Даниловском универмаге кепку; а посередине – разрез: мне его раскроили в мастерской на Солянке; и у моих товарищей называлось «с п. дой». Такая у нас была в подворотне мода. Стоял и все перед зеркалом примеривал. А когда продавщица полезла спиной на табуретку, то рванул. И потом похвалился Анисиму.

– Вот, – говорю, – смотри! – и показываю пятьдесят шесть рублей. Еще старыми. А по тем временам это были деньги. И Анисим похвастался Петушку.

– Видал, – говорит, – какую Сундук украл кепку.

И Петушок пролегавил Бабону. И Бабон у меня все отобрал. И деньги, и кепку. И еще мне устроил «макароны». Чтобы «мразь» не утаивал. А дома пришлось признаться, что я ее потерял, и папа меня высек сразу по двум номинациям: за неряшливость и за вранье.

Мне тогда, правда, было всего двенадцать. А Асбесту, наверно, уже под сорок.

Я у Асбеста спрашиваю:

– А вдруг пуэрториканец попутает?

– Ничего, – улыбается, – страшного. Ну, даст, – смеется, – пару раз по е. лу – всего-то делов!

Я Асбеста в ночлежке уже не застал, он тогда учился на курсах. А потом бы послали на рудники. А там асбест. У нас на Урале – бутылка кефира и туберкулез. А у них в Калифорнии – парк культуры и отдыха и десять баксов в час. И у Асбеста уже были корочки. Но в последний момент подвернулось дежурство. И ничего не надо делать. Давишь клопа – и в час четыре бакса.

Да ну его, думает, на х… И никуда не поехал.

А Гера мечтает замолотить без булды. И потом собирается вызвать семью.

– Сначала, – объясняет, – надо устроиться суперинтендантом.

Это у них вроде завхоза.

В Москве целое правление кооператива, и никто ничего не делает. Зато все ломается.

А здесь всего один человек. И всегда все в порядке.

Иногда, правда, подбрасывают халтуру: переставить в другое место розетку.

– И представляешь, тридцать баксов!

Или врезать замок. И тогда – вообще – сорок!

Такие у них расценки.

А унитазы, смеется, вылитый Эрмитаж. Это тебе не Черемушки.

И за жилье ничего не надо платить. А потом так и останется.

А самое главное – документ на работу. Без него никуда не возьмут. Как там у них называется – «сошиал секьюрити». (Гере уже обещали. Знакомые. Вместе ковыряли в носу. Еще в КБ. Они здесь уже третий год.) И всего за восемьдесят баксов.

Ну, а потом отрабатываешь «грин-карту». А после «грин-карты» – резидент. И можно вызывать семью. А после резидента – претендент на беженца.

– Нам, – говорит, – правда, легче. А вам нужно придумывать легенду.

Ну, там, сидел в психушке. Или, например, диссидент.

– Я, – улыбаюсь, – полукровка.

– А мать, – спрашивает, – кто?

– Мать, – говорю, – русская.

– Это, – говорит, – хуже.

– Да я, – говорю, – вообще-то никуда не собираюсь. Просто, – улыбаюсь, – так. Интересно.

– А то, – говорит, – смотри.

– Ну и что, – спрашиваю, – дальше?