— Все хорошо, милая. Хочешь, песенку спою?
— Нет.
— Да хочешь, хочешь.
Она запела. Никогда не скажешь, какая сможет успокоить. Михаил, к берегу лодку веди.[552]Расскажи мне сказку, что я так любила, давным-давным-давно, давным-давно.[553]Бедняга Майк: он в жизни так и не выучил — во всяком случае, не запомнил — ни одной глупой детской песни, ему не были известны ни проверенные снотворные пилюли, ни надежный веселящий газ; когда он укачивал дочь, то мурлыкал мелодии из древних рекламных роликов — может, его и вырастили-то на телепрограммах. Мягкие и шелковистые. Лучше для мужчины нет.[554]Но Сэм было все равно: что ни пой, результат один. Годы спустя она обнаружит эти песенки в памяти неподалеку от коровы, прыгнувшей через луну,[555]и уплывшего вдаль Бобби Шафто — что она тогда о них подумает? Опять уснула, слава богу.
О чем они с Майком думали, когда заводили ребенка. Теперь трудно припомнить то настроение, с которым они ринулись, как в воду, — отбросим все дела, займемся любовью. Кажется, хватило одной чертовой ночи. Жизнь и все, что было до Сэм, стало недосягаемым; больничная койка оказалась дверью, по одну сторону которой одна жизнь, а по ту — другая.
Поворот сюжета.
Да где же этот старпер? Она снова посмотрела на светящийся циферблат часов: стрелки замерли как нарисованные. Мимо парковки пролетали лучи от фар, но ни один не остановился, ни один не свернул к ней; Роузи ребрами чувствовала, как приближается новая машина, как проезжает.
До того как она забеременела, задолго до того, у нее появилась идея арт-проекта; Роузи даже думала подробно описать замысел для зачета на кино- или фотосеминаре. План был таков: родители могут вести дневник жизни ребенка, как этого не делал никто и никогда; дневник загадочный и необычный, который, возможно, откроет последнюю тайну — пока не закончишь, не скажешь.
Родители устанавливают камеру, простое освещение и белый фон. Кинокамеру или даже фотоаппарат — тогда фильм потом смонтируют из отдельных кадров. Каждый день, без исключения, сажать ребенка перед экраном и делать снимок. Каждый день, без исключения, в том же положении, на том же месте. В первые годы и все детство, каждый день, как зубы чистить. Голенький. В полный рост. А когда ребенок подрастет (и, вполне вероятно, взбунтуется), уже соберутся тысячи снимков, кадров для фильма. Смонтируйте их, прокрутите на нужной скорости, и за час вы увидите, как рос ваш ребенок. Незаметно, тайно, от кадра к кадру, собранных воедино.
Растут волосы и зубы, удлиняются ноги, пальцы становятся проворнее; дочка встанет на ноги, удлиняется шея, волосы завьются и потемнеют; молочные зубы выпадут, вырастут коренные, изменится лицо, и характер будет расти и меняться, отражаясь в лице и теле. Порезы и синяки появятся и исчезнут в одно мгновение, сломанная лодыжка заживет через минуту.
Жизнь. Рост. А если девочка сама заинтересуется этим или родители не мытьем, так катаньем уговорят продолжить? Она будет продолжать расти, не так заметно, но с прежней уверенностью; появится грудь, лобковые волосы; морщинки, складки, старость.
Может быть, большой живот. И вот их уже двое.
Или не так. Может, фильм окажется коротким, и мы не увидим зрелости; сеанс внезапно прервется и никогда не продолжится. Свет погашен. Не универсальная история («Жизнь человека на Земле»), а частная трагедия.
Господи. Прошу тебя.
Яркий отблеск в ветровом стекле напугал ее: чьи-то фары заворачивали ко входу.
— Ну наконец-то, — сказала она и распахнула дверцу в тот момент, когда доктор встал на парковку.
Роузи вышла, помахала рукой неясному силуэту, возящемуся с ключом, и потянулась, чтобы вынуть из машины Сэм. Сэм идти не хотела.
— Ну давай, милая. Мы столько сюда ехали.
— Нет. Нетнетнетнет нет. Я сказала — нет.
Роузи рывком вытащила дочь из машины, сопротивляющийся комок в одеяле. Сэм успокоилась, услышав голос доктора — тот держал для них дверь открытой.
— Привет, Сэм.
— Здравствуйте, доктор, — сказала Роузи. — Поздоровайся, милая.
Роузи доверяла доктору Боку, хотя и не любила его; однако ей нравилось, что он всегда первым заговаривал с пациентами — ему это казалось важным. Доктор шел впереди, зажигая по пути из приемной в кабинет жгучие белые лампочки над головой.
— Итак, — сказал он.
Сэм прилипла к маме: не пойдет она к этому типу. Доктор Бок попросил Роузи еще раз пересказать, что случилось, а сам мыл руки; она изо всех сил старалась подробно отвечать на вопросы, но, видя, что толку от этого мало, попыталась изобразить спазмы; получилось нелепо — Сэм засмеялась, а Роузи будто еще раз все пережила.
— Потом все кончилось. Она уснула.
— Хорошо. Что ж, посмотрим.
Свет отражался от большой лысой головы и очков доктора Бока, склонившегося над Сэм. Она не поддалась ни на одну уловку и, когда он до нее дотронулся, пронзительно взвизгнула. Слишком маленькая, чтобы заставить ее слушаться, слишком большая, чтобы осмотреть ее насильно. Доктор Бок сделал все, что смог, и сохранял терпение, пока Сэм не рванулась и запустила инструментом в его очки (он как раз пытался заглянуть ей в ухо).
— Сэм! Прекрати сейчас же! — умоляла Роузи.
— Больно!
— Неправда.
— Правда.
Пока шла эта борьба, доктор задал еще несколько вопросов. Раньше что-нибудь подобное случалось? Точно? А сама Роузи не помнит, с ней в детстве ничего такого не было? Нет? А с Майком? Хорошо.
Наконец он отпустил Сэм, не сделав всего, что собирался, но очевидно довольный результатом.
— Хорошо, — сказал он. — Кажется, нет никаких признаков ни гриппа, ни ветрянки. Горло. Легкие. Всё в порядке.
— Это хорошо, — неуверенно сказала Роузи.
