воротиться! Упаси вас бог оставить коров недоенными!
Утром Маттиас с Анной взяли друг друга за руки, да и пошли в школу. Путь туда был не близок — в ту пору никто не заботился, далеко ли, близко ли в школу идти. Маттиас и Анна мерзли на холодном ветру, да так, что пальцы сводило, а кончики носов покраснели.
— Ой, до чего у тебя нос красный, Маттиас! — закричала Анна. — Повезло тебе, а не то быть бы тебе таким же серым, как мыши-полёвки со скотного двора!
Они-то оба, Маттиас с Анной, были серые, будто мыши-полёвки: нищенски-серыми были их лица, нищенски-серой — одежда, серым был платок на плечах Анны, и серой же — старая сермяжная куртка Маттиаса; она ему досталась от хозяина Торфяного Болота.
Но теперь-то они шли в школу, а уж там, верно, никакой серости не будет, думала Анна. Уж в школе наверняка одна только радость с утра до вечера. А радость эта — яркая, алая! И что с того, что они с Маттиасом бредут по лесной дороге, будто две маленькие мыши-полёвки, и так жестоко мерзнут в зимнюю — стужу! Это вовсе не страшно!
Только ходить в школу оказалось не так уж радостно, как думалось Маттиасу с Анной. Весело было сидеть кружком вокруг очага вместе с другими детьми из селения и читать по складам. Однако на другой день учитель хлестнул Маттиаса розгой по пальцам за то, что он не мог сидеть смирно. А как стыдно стало Маттиасу с Анной, когда пришло время завтракать! У них-то с собой, кроме нескольких картошек, ничего не было. Другие же дети принесли с собой хлеб с салом и сыром, а у Йоеля — сына бакалейщика — были даже пряники. Целый узелок с пряниками! Маттиас с Анной засмотрелись на эти пряники, у них даже глаза заблестели. А Йоель сказал:
— Ах вы, попрошайки, никак вы еды в глаза не видали?
Еще пуще застыдились Маттиас с Анной, отвернулись в сторону и ни слова не сказали ему в ответ.
Нет, не избавиться им, видно, от серой жизни.
Но всякий день шли они упорно в школу, хотя снег сугробами лежал на лесной дороге, а холод сводил им пальцы, и хотя были они всего-навсего нищими сиротами и хлеба с салом и сыром да пряников в глаза не видали. Хозяин же Торфяного Болота каждый день повторял:
— Упаси вас бог на хутор к сроку не воротиться! Упаси вас бог оставить коров недоенными!
Где уж там Маттиасу с Анной к сроку не воротиться! Мчались они лесом, словно две маленькие серые мыши-полёвки по дороге в норку, — до того хозяина боялись!
Но вот однажды Анна остановилась посреди дороги, крепко взяла брата за руку и говорит:
— Видно, не дождаться мне радости на свете, и до весны мне не дотянуть!
Только Анна вымолвила эти слова, как дети вдруг увидали алую птичку. Сидела эта птичка на дороге, такая алая на белом снегу, такая яркая-преяркая! И так звонко пела, что снег на ветвях елей рассыпался тысячами снежных звездочек. А звездочки те тихо и мирно падали на землю…
Протянула Анна руки к птичке, заплакала и сказала:
— Птичка-то алая! Глянь-ка, она алая!
Заплакал тут и Маттиас:
— Она, верно, и не знает, что на свете водятся серые мыши-полёвки!
Взмахнула тут птичка алыми крылышками и полетела. Тогда Анна крепко взяла Маттиаса за руку и говорит:
— Коли эта птичка улетит, я умру!
Тогда Маттиас схватил сестренку за руку, и они побежали за птичкой. Словно яркий пламенеющий факел, мчалась птичка меж елей. И куда бы она ни летела, всюду от её звонкого пения на землю тихо и мирно падали снежные звездочки… Вдруг птичка помчалась прямо в лесную чащу; то туда, то сюда снует, а дети — за ней, и все дальше и дальше от дороги отходят. То в сугробах увязают, то о камни, что под снегом прячутся, спотыкаются, то ветки деревьев их по лицу хлещут! А глаза Маттиаса и Анны так и горят!
И вдруг птичка исчезла!
— Коли эта птичка не найдется, я умру! — сказала Анна.
Стал Маттиас сестренку утешать, по щеке гладить, да и говорит:
— Слышу я, птичка за горой поет.
— А как попасть за гору? — спросила Анна.
— Через это темное ущелье, — ответил Маттиас.
Взял он Анну за руку и повел её через ущелье. И видят вдруг брат с сестрой — лежит на белом снегу в глубине ущелья блестящее алое перышко. Поняли дети, что они — на верном пути.
Ущелье же все уже и уже становится, а под конец таким тесным стало, что можно только ребенку сквозь него протиснуться.
— Тропка-то узкая, — сказал Маттиас, — только мы еще уже!
— Да, хозяин Торфяного Болота печется о том, чтобы мне в любую щель можно было пробраться, — усмехнулась Анна.
И тут они оказались за горой в зимнем лесу.
— Вот мы и за горой, — сказала Анна. — Но где, же моя алая птичка?
Постоял тихонько Маттиас, прислушался.
— Птичка за стеной, — ответил он. — Она за этой стеной поет.
И видят брат с сестрой стену, высокую-превысокую, а в стене — ворота. Ворота эти полуоткрыты, словно кто-то недавно тут прошел, да и забыл их за собой закрыть. Кругом снег сугробами лежит, мороз, стужа, а над стеной вишневое дерево цветущие ветви распростерло.
— Помнишь, Маттиас, — молвила Анна, — и у нас дома в Солнечной Поляне вишня была, только она и думать не думала зимой цвести.
Тогда Маттиас взял Анну за руку, и они прошли в ворота.
И видят вдруг брат с сестрой — на березе, покрытой мелкими зелеными кудрявыми листочками, сидит алая птичка. И они мигом поняли — кругом весна: тысячи крохотных пташек поют на деревьях, ликуют, ручьи весенние журчат, цветы весенние пестреют, на зеленой поляне дети играют. Да, да, детей там было видимо-невидимо. Берестяные лодочки вырезают, а после пускают их плавать в ручьи и канавы, дудочки мастерят и на них играют. Вот и кажется, будто скворцы весной поют. А одеты дети в алые, лазоревые да белые платья. И кажется, будто это тоже весенние цветы в зеленой траве пестреют.
— Дети эти, верно, и не знают, что на свете водятся серые мыши-полёвки, — печально сказала Анна.
И видит она тут: на Маттиасе платье — алое, да и на ней самой — тоже! Нет, больше они не серые, будто мыши-полёвки на скотном дворе!
— Да, таких диковин со мной в жизни не случалось, — сказала Анна. —
