привыкли к тому, что свои боевые награды он всегда носил на военной гимнастерке. Когда маляр из домоуправления спросил его однажды, почему он свои награды не носит, как все, на пиджаке, ведь война–то давно кончилась, Семен Данилович крутанул свои седые усы, взвихрил их и, лихо подбоченясь, ответил:
— Ты слышал когда–нибудь пословицу «Как корове седло»?
— Ну, слышал, а что? При чем здесь корова и седло? — растерянно моргал седой маляр, у которого на пиджаке цветасто пестрели две планки военных наград. — Вся Москва колодки и ордена носит на пиджаках, а ты, как в войну, прицепил их на гимнастерке. Все чудишь, выхваляешься.
— Ну и пускай себе носят на здоровье. А я, как привинтил их в сорок четвертом и в сорок пятом на гимнастерку, — Семен Данилович бережно коснулся шершавыми пальцами трех верхних медалей, — так с тех пор и не снимаю. И своим наказал: когда будут класть в гроб, то пусть не наряжают меня в новый костюм и не вешают на шею галстука. Пусть наденут на меня мою военную гимнастерку. А медали накажу хорошенько надраить, чтоб в гробу я лежал, как Александр Суворов. — Оживившись, Семен Данилович огляделся по сторонам, словно собирался сообщить дружку–маляру тайную новость. — А ты, Петрович, знаешь, кто и почему придумал ордена да медали нести за гробом на бархатных подушечках?
— Кто? — простодушно спросил маляр, хотя по ухмылке дворника ожидал, что тот сейчас сморозит что–нибудь заковыристое, с очередной подначкой или прибауткой–язвинкой.
— Наследнички. Чтобы погордиться покойным да к пенсии прибавку выхлопотать.
Любил шутку Семен Данилович. Вот и сегодня, возвращаясь утром из овощного магазина, он еще издали заметил, как муж Вероники Павловны, перед тем как выйти из машины, поцеловал сидящую за рулем румяную блондинку, а поэтому решил не пропустить случая и при встрече с Яновским — а тот всегда с ним раскланивался, даже прикладывал к груди ладонь — подковырнуть и тем самым намекнуть, что он знает о нем кое–что такое, что мужья скрывают от своих жен.
È Данилыч дождался этого случая.
Отдыхая в прохладном скверике чисто убранного двора, он сидел на скамейке и любовался детьми, играющими в песочнице. Среди детей была и его четырехлетняя внучка от старшей дочери. День был воскресный, никто никуда не торопился, машин во дворе почти не было, все разъехались кто куда: кто на свои дачи, кто в гости к родным или друзьям. Любил Семен Данилович этот предвечерний час воскресенья, когда дневная жара уже спала, а вечерний холодок еще не остудил разогретую за день листву.
Яновского Семен Данилович заметил еще издали, когда тот вышел из–под арки и, о чем–то хмуро задумавшись, шел к своему подъезду. «Одесский кобель!.. Он тебе, дорогая Вероника Павловна, еще покажет и рожки, и копытца. Вот не докумекаю, как бы сделать так, чтобы ты знала, что он за фрукт. Сам я напрямик на это не пойду. Бог оградил от доносов. Да и дело–то грязное. Не буду расстраивать тебя. Шила в мешке не утаишь, сама увидишь, когда час придет…» — так думал Семен Данилович, провожая взглядом Яновского. А когда тот вдруг неожиданно свернул к скверику и пошел по направлению к скамье, на которой сидел дворник, у него мелькнула мысль: «Скалится, каналья… Чего–то нужно от меня. Наверное, видел меня утром, когда я шел из овощного. Страхонуться хочет».
И Данилыч не ошибся.
Подойдя к скамье, Яновский слегка поклонился и, по обычаю своему, коснулся ладонью груди.
— Приветствую вас, Семен Данилович! Можно подумать, что вы только что с Парада Победы!
— Здорово, коль не шутишь. — Семен Данилович недоверчиво посмотрел на Яновского и хотел было что–то еще сказать, но промолчал. Почувствовав это, Яновский присел рядом с дворником, достал сигареты.
— Закуривайте. — Яновский протянул дворнику сигареты. — Болгарские.
— Свои курю. Русские. — По лицу Семена Даниловича было видно, что разговаривать с Яновским ему не хотелось, да и не о чем.
Почувствовав недоброжелательный настрой дворника, Яновский, перед тем как встать, решил разрядить напряженную минуту.
— Вот посмотрю я на вас, Семен Данилович, и на душу мою тихая радость, словно легкое облачко, опускается.
— И чем же это я завлек тебя? Уж не тем ли, что взаймы не прошу?
— Правильно вы живете, Семен Данилович. Приличная пенсия, работа по душе, дети у вас все в люди вышли, внуки красивые, здоровенькие, да и сами вы всегда чисто выбриты, будто только из салона–парикмахерской. Позавидуешь. Был бы журналистом — очерк о вас написал бы.
— Да и ты, друг ситный, как погляжу, устроился неплохо. Жена у тебя хоть и постарше на целых десять годков, зато ухаживает за тобой, как за малым дитем. И опять же теплый ветерок дует в твой парус. Не жизнь, а малина!..
— Что это за теплый ветерок? — Яновский по лицу дворника старался понять, на что он намекает.
— А как же… — Семен Данилович стряхнул с коленки пепел, слетевший с нагара сигареты. — Хотя учение свое ты еще не закончил и больших постов пока не получил, а твоя румяная блондинка по Москве тебя возит с ветерком, как прынца. А в Кержинском переулке всегда расстаетесь с поцелуйчиками. Вот уж тебе–то нельзя не позавидовать. С одной стороны — сытно, а с другой — сладко. Как мышь в крупу попал.
Щеки Яновского обдала волна жаркого румянца.
— С кем–то вы перепутали меня, Семен Данилович. Никакие блондинки по Москве меня не возят, а о поцелуйчиках вы, как всегда, по привычке пошутили.
— Нет, мил–человек, в серьезных делах не шутят. — Семен Данилович расправил усы и, вглядываясь в даль, что–то искал глазами.
— А как у вас со зрением–то? Может, обознались? Может, перепутали меня с кем–нибудь? А, Семен Данилович?
— Со зрением–то? — В усах дворника шевельнулась ухмылка. — Со зрением у меня, думаю, что получше, чем у тебя. Пока без очков читаю. Даже платье твоей блондинки рассмотрел. Красное такое, в белый горошек. Носит она такое?
Побелевшие ноздри Яновского вздрогнули, брови в строгой складке сошлись у переносицы.
— Знаете что, Семен Данилович… Вы человек глубоко русский и далеко не глупый. Так вот, напомню вам: уважайте старую русскую пословицу: шути, брат, да знай меру! И еще есть у нас, у русских, пословица, в ваши годы вы ее должны знать: когда кажется — крестись… А вам сегодня что–то показалось. —
