пускает голубей из бумаги. Ну, скажем, пустили бы у меня, что бы я сделал? Если бы, как у Ромы, прямо ко мне на стол? Ну, пошутил бы как-нибудь, с язвительностью как-нибудь, чтобы тому, кто пустил, снова не захотелось. Ну, вроде того, что порхайте, голубчик, не поплывете ли на экзамене? А тот, замдекана, тот орать стал, кто, кричит, сделал, что такое, а ну встать! Надо сказать, стервозистый был человек, он до того, как замдекана стать, все по профчасти у нас в университете заправлял, я с ним сталкивался на этой почве. Ну вот, кто, кричит, сделал, кто этот трус, кто только пакостить смел, а признаться духу не хватает. Ермолай и поднялся: я, говорит. Тот ему рандеву назначил. На кафедре или в учебной части — не суть важно где, — но при народе, в общем. Рома пришел, повинился. Что повинился — точно, это не с его слов, это со стороны знаю. А тому мало, повинной будто не слышал, кроет Ермолая на высоких тонах, кроет и кроет, терпел, терпел Ермолай да и не вытерпел — знаете ведь своего сына, — выдал ему: «А тоска у вас на лекциях, слово в слово по учебнику читаете, что у вас еще и делать, как не голубей пускать». Это при народе-то! Ну, и не простил ему замдекана. Как пошел его на сессии валить. Одна пересдача, другая, третья, — он все валит. Потом комиссия… Комиссия, видимо, из своих людей была, видал я такие комиссии. Сам же он, коль замдекана, и собирал ее. В общем, пришлось Роме писать заявление о переводе на заочный, иначе отчислили бы. Но тот и там его достал. Все с тем же экзаменом. Он, оказывается, этот предмет и на заочном вел. Ну, а дальше заочного ничего нет. Некуда было Ермолаю переводиться.
Виссарион замолчал, посидел какое-то время молча и добавил:
— Все, вся история. А с самим замдекана этим потом интересно было! —вспомнил он тут же. — Скандал целый! Вдруг оказалось, что у него диссертация ворованная. Списанная вся - оттуда, отсюда, а в основном с чьей-то там работы еще сороковых годов. Кто это раскопал, кому это нужно было — не ведаю, в таких случаях, как правило, старые добрые друзья виноваты бывают. Ты стервец, и друзья у тебя такие же, не врагов бойся, а друзей — они о тебе всю подноготную знают. Комиссии работали, шум по университету шел… Ну, вам известно, степень у нас получить трудно, а отобрать ее еще труднее — звания с него не сняли. Но в замдеканах не усидел, и на перевыборах тоже прокатили,пришлось уйти из университета. Отлились Ермолаевы слезы.
Евлампьев сидел совершенно ошеломленный и видел, что с Машей — то же самое. Вон оно как, оказывается… вон как оно было! Голубь, боже милостивый, из-за какого-то голубя!.. И все могло бы у него быть совсем по-другому… по-нормальному. Не отзовись бы только, не встань, не скажи: «Я!» Но это точно, все точно, это Ермолай: встать — и сказать. И в пять лет был таким, и в пятнадцать, ни в двадцать пять, значит, остался…
Следовало что-то сказать Виссариону. Поблагодарить как-то за рассказ, что ли…
— Н-да…— выговорилось у него вместо всех приличествующих маломальски данному случаю слов. Посилился еще, и выговорилось еще раз: — Н-да!..
— Да какой только Роме прок, что отлились…— медленно, качая головой, проговорила Маша. — У него-то ничего теперь не изменишь…
Виссарион налил себе из стоявшего на столе чайника в чашку, положил сахару и стал размешивать.
— Старая истина, Емельян Аристархович,— сказал он, не поднимая на Евлампьева глаз. — Во многия знания — многия печали. Детям незачем знать про родителей, а родителям — незачем, в общем-то, про детей…
— Эх, Саня! — Виссарион заговорил — и о том же все вроде бы, и уже не о том, и у Евлампьева благодарно отпустило в груди, отмякло. — Кабы так можно было: не знать. А то ведь не хочешь знать, а душа против воли твоей этого знания требует.
— Это называется диалектическое единство противоположностей,Виссарион улыбнулся.
— Да-да, правильно: единство противоположностей. И хочется, и колется… так по-народному.
— И хочется, и колется, и мамка не велит — вот как, — засмеявшись, ткнул в него в воздухе чашкой Виссарион. «Мамка» обязательно должна быть, иначе триады не выходит. «И мамка не велит»… Это гениально, по-моему, а?
— Грубовато, но точно, да,согласился Евлампьев.
— А народная мудрость, она всегда, у любого народа, обязательно грубовата. Потому что она — для практики, для жизни. А жизнь — субстанция хоть и нежная, отнюдь не тонкая. Поразительно. но ведь у всех народов процентов эдак на девяносто — одни и те же пословицы, одни и те же поговорки…
— Сказки,— вставила Маша.
— И сказки, и сказки,— подтвердил Виссарион.
Он увел разговор от Ермолая Евлампьев и не заметил как. Говорили уже и отом. и о другом, и о третьем, перешли в конце концов на международные дела, к переговорам с американцами о Договоре об ограничении стратегических вооружений, к положению в Китае, где верх в борьбе политической верхушки начинал брать Дэн Сяопин. погадали, могут ли с Китаем у нас снова наладиться добрые отношения…
Об Ермолаевой этой истории Евлампьев вспомнил только уже перед самой постелью. Виссариону, стараясь не шуметь, расставили раскладушку в Ксюшиной комнате, а они с Машей ложились в большой комнате на тахте.
— Ну, как молодые,— ворчала Маша, укладываясь.— Чего ты приехал на ночь, приезжал бы завтра с утра. Будем сейчас мешать друг другу.
«А мне там и вовсе негде», — с усмешкой подумалось Евлампьеву о женщинах с сигаретами и Жулькине в их квартире, и вспомнилось вот о рассказанном Виссарионом.
Но все случившееся с Ермолаем было давно пережито, и воспоминание сейчас не отозвалось болью, напротив — оно выловило в рассказе Виссариона то, чем, в общем, можно было даже гордиться: как Ермолай в ответ на этот демагогический ход: «Кто там только пакостить смел?!» — встал и признался: «Я это!..» Все правильно, так он и должен был, Ермолай…
Евлампьев лег, тахта была широкая, они с Машей отодвинулись друг от друга к краям и спали всю ночь — никто никому не мешал.
7
Минуло воскресенье, четырнадцатое января, настал понедельник, пятнадцатое, и
