Вот были мысли мои, вот что давило меня тоже мертвой петлей;но, главное, мне надо было его. С ним бы я тотчас же все порешил — я это чувствовал;мы поняли бы один другого с двух слов! Я бы схватил его за руки, сжал их; я бынашел в моем сердце горячие слова, — мечталось мне неотразимо. О, я бы покорилбезумие!.. Но где он? Где он? И вот нужно же было в такую минуту подвернутьсяЛамберту, когда я так был разгорячен! Не доходя нескольких шагов до моего дома,я вдруг встретил Ламберта; он радостно завопил, меня увидав, и схватил меня заруку:
— Я к тебе уже тхэтий раз… Enfin![139] Пойдем завтракать!
— Стой! Ты у меня был? Там нет Андрея Петровича?
— Нет там никого. Оставь их всех! Ты, духгак, вчерарассердился; ты был пьян, а я имею тебе говорить важное; я сегодня слышалпрелестные вести про то, что мы вчера говорили…
— Ламберт, — перебил я, задыхаясь и торопясь и поневоленесколько декламируя, — если я остановился с тобою, то единственно затем, чтобынавсегда с тобою покончить. Я уже говорил тебе вчера, но ты все не понимаешь.Ламберт, ты — ребенок и глуп, как француз. Ты все думаешь, что ты как у Тушараи что я так же глуп, как у Тушара… Но я не так же глуп, как у Тушара… Я вчерабыл пьян, но не от вина, а потому, что был и без того возбужден; а если яподдакивал тому, что ты молол, то потому, что я хитрил, чтоб выведать твоимысли. Я тебя обманывал, а ты обрадовался и поверил и молол. Знай, что женитьсяна ней, это — такой вздор, которому гимназист приготовительного класса неповерит. Можно ли подумать, чтоб я поверил? а ты поверил! Ты потому поверил,что ты не принят в высшем обществе и ничего не знаешь, как у них в высшем светеделается. Это не так просто у них в высшем свете делается, и это невозможно,чтоб так просто — взяла да и вышла замуж… Теперь скажу тебе ясно, чего тебехочется: тебе хочется зазвать меня, чтоб опоить и чтоб я выдал тебе документ ипошел с тобою на какое-то мошенничество против Катерины Николаевны! Так врешьже! не приду к тебе никогда, и знай тоже, что завтра же или уж непременнопослезавтра бумага эта будет в ее собственных руках, потому что документ этотпринадлежит ей, потому что ею написан, и я сам передам ей лично, и, если хочешьзнать где, так знай, что через Татьяну Павловну, ее знакомую, в квартиреТатьяны Павловны, при Татьяне Павловне передам и за документ не возьму с нееничего… А теперь от меня — марш навсегда, не то… не то, Ламберт, я обойдусь нестоль учтиво…
Окончив это, я весь дрожал мелкою дрожью. Самое главное делои самая скверная привычка в жизни, вредящая всему в каждом деле, это… это еслизарисуешься. Черт меня дернул разгорячиться перед ним до того, что я, кончаяречь и с наслаждением отчеканивая слова и возвышая все более и более голос,вошел вдруг в такой жар, что всунул эту совсем ненужную подробность о том, чтопередам документ через Татьяну Павловну и у нее на квартире! Но мне так вдругзахотелось тогда его огорошить! Когда я брякнул так прямо о документе и вдругувидел его глупый испуг, мне вдруг захотелось еще пуще придавить его точностьюподробностей. И вот эта-то бабья хвастливая болтовня и была потом причиноюужасных несчастий, потому что эта подробность про Татьяну Павловну и ееквартиру тотчас же засела в уме его, как у мошенника и практического человекана малые дела; в высших и важных делах он ничтожен и ничего не смыслит, но наэти мелочи у него все-таки есть чутье. Умолчи я про Татьяну Павловну — неслучилось бы больших бед. Однако, выслушав меня, он в первую минуту потерялсяужасно.
— Слушай, — пробормотал он, — Альфонсина… Альфонсина споет…Альфонсина была у ней; слушай: я имею письмо, почти письмо, где Ахмаковаговорит про тебя, мне рябой достал, помнишь рябого — и вот увидишь, вот увидишь,пойдем!
— Лжешь, покажи письмо!
— Оно дома, у Альфонсины, пойдем!
Разумеется, он врал и бредил, трепеща, чтобы я не убежал отнего; но я вдруг бросил его среди улицы, и когда он хотел было за мнойследовать, то я остановился и погрозил ему кулаком. Но он уже стоял в раздумье— и дал мне уйти: у него уже, может быть, замелькал в голове новый план. Но дляменя сюрпризы и встречи не кончились… И как вспомню весь этот несчастный день,то все кажется, что все эти сюрпризы и нечаянности точно тогда сговорилисьвместе и так и посыпались разом на мою голову из какого-то проклятого рогаизобилия. Едва я отворил дверь в квартиру, как столкнулся, еще в передней, содним молодым человеком высокого роста, с продолговатым и бледным лицом, важнойи «изящной» наружности и в великолепной шубе. У него был на носу пенсне; но онтотчас же, как завидел меня, стянул его с носа (очевидно, для учтивости) и,вежливо приподняв рукой свой цилиндр, но, впрочем, не останавливаясь,проговорил мне, изящно улыбаясь: «На, bonsoir»[140] — и прошел мимо на лестницу.Мы оба узнали друг друга тотчас же, хотя видел я его всего только мельком одинраз в моей жизни, в Москве. Это был брат Анны Андреевны, камер-юнкер, молодойВерсилов, сын Версилова, а стало быть, почти и мой брат. Его провожала хозяйка(хозяин все еще но возвращался со службы). Когда он вышел, я так на нее инакинулся:
— Что он тут делал? Он в моей комнате был?
— Совсем не в вашей комнате. Он приходил ко мне… — быстро исухо отрезала она и повернулась к себе.
— Нет, этак нельзя! — закричал я, — извольте отвечать: зачемон приходил?
— Ах, боже мой! так вам все и рассказывать, зачем людиходят. Мы, кажется, тоже свой расчет можем иметь. Молодой человек, может, денегзанять захотел, у меня адрес узнавал. Может, я ему еще с прошлого разапообещала…
— Когда с прошлого раза?
— Ах, боже мой! да ведь не впервой же он приходит!
Она ушла. Главное, я понял, что тут тон изменяется: они сомной начинали говорить грубо. Ясно было, что это — опять секрет; секретынакоплялись с каждым шагом, с каждым часом. В первый раз молодой Версиловприезжал с сестрой, с Анной Андреевной, когда я был болен; про это я слишкомхорошо помнил, равно и то, что Анна Андреевна уже закинула мне вчераудивительное словечко, что, может быть, старый князь остановится на моейквартире… но все это было так сбито и так уродливо, что я почти ничего не могна этот счет придумать. Хлопнув себя по лбу и даже не присев отдохнуть, япобежал к Анне Андреевне: ее не оказалось дома, а от швейцара получил ответ,что «поехали в Царское; завтра только разве около этого времени будут».
«Она — в Царское и, уж разумеется, к старому князю, а братее осматривает мою квартиру! Нет, этого не будет! — проскрежетал я, — а еслитут и в самом деле какая-нибудь мертвая петля, то я защищу «бедную женщину»!»
От Анны Андреевны я домой не вернулся, потому что в воспаленнойголове моей вдруг промелькнуло воспоминание о трактире на канаве, в которыйАндрей Петрович имел обыкновение заходить в иные мрачные свои часы.Обрадовавшись догадке, я мигом побежал туда; был уже четвертый час исмеркалось. В трактире известили, что он приходил: «Побывали немного и ушли, аможет, и еще придут». Я вдруг изо всей силы решился ожидать его и велел податьсебе обедать; по крайней мере являлась надежда.
