с местом Деррида в наследии Лакана. В письме, отправленном Рене Мажору 12 декабря 1989 года, Бадью просит его изменить заявленное название его выступления – «После Лакана. Существует ли дерридеанский психоанализ?». Присутствие в названии фамилии Деррида, «единственного живого философа, упоминаемого кем-либо из участников конференции», по его мнению, «нейтрализует значение всех их работ»[1066]. Мажор и Деррида уязвлены этим требованием, которое, с их точки зрения, представляет собой цензуру.
Вскоре ситуация еще больше обостряется. Многие участники грозят выйти из организационного комитета, если спорное название будет оставлено. Филиппу Лаку-Лабарту, председательствующему в CIPh в этом году, важно присутствие Алена Бадью, с которым он довольно близок по политическим взглядам. Наконец, компромисс найден. Мажор соглашается заменить вторую часть названия – «Существует ли дерридеанский психоанализ?» – на тире. Комментируя этот странный прочерк, он сделает этот инцидент отправной точкой своего выступления.
Конференция прошла с 24 по 27 мая 1990 года в большой аудитории ЮНЕСКО и оказалась очень успешной. Заключительное заседание вел Деррида. Представляя доклад под названием «Из любви к Лакану», он вкратце обрисовывает историю своих непростых отношений с автором «Текстов», порой иронично, порой с восхищением: «И если бы я сказал теперь: „Вот видите, я думаю, что мы очень любили друг друга, я и Лакан…“, я практически уверен, что многие из здесь присутствующих не согласились бы с этим. Поэтому-то я пока не знаю, скажу ли так»[1067]. Со смерти Лакана прошло около 10 лет, и сложившийся идеологический контекст позволил Деррида приблизиться к нему:
О чем бы речь ни шла – о философии, психоанализе или теории в целом, актуальная плоская реставрация пытается прикрыть, отвергнуть или отцензурировать тот именно факт, что ничто из того, что смогло изменить пространство мышления в последние десятилетия, не состоялось бы без того или иного объяснения с Лаканом, без лакановской провокации, как бы ее ни принимать и как бы ни обсуждать[1068].
На конференции Деррида ссылается на недавний роман с ключом Юлии Кристевой под названием «Самураи», не называя его. Лакан в нем стал Лозеном, а Деррида – Саида. Хотя оба они названы «фальсификатами на экспорт», на долю Деррида приходится больше сарказма. Атака лобовая, и роман с ключом как особый прием делает ее еще более болезненной:
Саида воспользовался майскими событиями, чтобы осмелеть и оседлать волну. Своими размышлениями, вдохновленными «Поминками по Финнегану» и Хайдеггером, он разозлил философов и заткнул рот литераторам, поскольку сразу и тем, и другим было указано на их трансцендентальную тупость. Все остались недовольны, и никто не соблазнился. Месса продолжалась примерно три часа, иногда даже двойным сеансом, два раза по три, то есть шесть часов. Выжили немногие. Потом они стали первыми фанатами теории «кондеструкции» – это составное слово, дававшее понять, что никогда не нужно конструировать, ничего не разрушая. Понятие это, не слишком элегантное, звучало не совсем по-французски, казалось даже совершенной помесью… что, собственно, это значило – «кондеструкция»? И вот Саида, некогда такой робкий, размалывал каждое слово на бесконечно малые составляющие и из этих семян проращивал гибкие каучуковые стебли, из которых сплетал свои собственные сны, свою собственную литературу, немного тяжеловесную, но еще более глубокую в силу своей недоступности. Так возникла его аура великого учителя, в которую окунутся США и их феминистки, все эти «кондеструктивы» – из любви к Саида и из-за эндогенного недовольства[1069].
Второй скандал произошел через несколько недель после конференции. Бадью пришел в бешенство из-за того, что Мажор и Деррида в своих выступлениях не раз намекали на то, как они поспорили с Бадью. Полагая, что Деррида было оказано слишком много чести, он хочет снять свой текст. После еще одного вмешательства Филиппа Лаку-Лабарта, игравшего роль посредника, 10 августа 1990 года проходит собрание с участием всех заинтересованных лиц. И снова компромисс найден: Бадью соглашается оставить свой текст при условии, что все письма и документы, относящиеся к этому спору, будут опубликованы в приложении к изданию.
Эта история так и осталась бы анекдотом, если бы не создала далеко не мимолетную напряженность в отношениях между Лаку-Лабартом и Деррида. По словам Филиппа Бека, который хорошо знал всех героев этой истории, «Бадью тогда находился в изоляции. Ему нужно было найти союзников, и он близко общался с Лаку-Лабартом в этот период, разделяя с ним общий подход в вопросе о критике Хайдеггера. Лаку, который, впрочем, критиковал Бадью в некоторых важных пунктах, разрывался между терпеливой, тщательной деконструкцией Деррида и полемическим, философским жестом Бадью. В итоге он решил солидаризоваться больше с последним, чем с Рене Мажором, чего Деррида ему не простил. Но для Лаку, по крайней мере в это время, на первом месте, в самом центре его поэтики, стояла политическая критика. Тот факт, что много позже Бадью и Деррида сблизились друг с другом, придает этой истории дополнительную странность»[1070].
Но этот эпизод был, конечно, лишь спусковым крючком. Многие другие факты предвещали разлад между двумя этими людьми, связанными почти 20-летней дружбой. Начиная с книги «Вымысел политики», Филипп яростно атакует Хайдеггера. Он стал выражаться о нем как нельзя более грубо. Зол он также и на Деррида за то, что тот не осудил Хайдеггера в должной мере, хотя он и не говорит ему об этом открыто. Возможно, его сильно раздражала история де Мана. Вопрос еврейства стал для двух мыслителей причиной обострения отношений. Филипп Лаку-Лабарт не еврей, но по прошествии лет он все больше становился филосемитом. У него такое чувство, словно бы он сам пережил Холокост, почти так же, как Сара Кофман[1071]. Деррида же со своей стороны отказывается признавать за Аушвицем абсолютную уникальность. Во время дебатов в Международном коллеже философии, состоявшихся и марта 1990 года, он напоминает и уточняет свою позицию по этой теме, возвращаясь к спору, который прошел в Серизи 10 лет назад после выступления Жана-Франсуа Лиотара.
Когда… я высказал обеспокоенность сосредоточением всей мысли о Шоа, геноциде, уничтожении вокруг одного лишь Аушвица, я не собирался принизить его значение. Но Шоа – это не только Аушвиц. Это было сказано не для того, чтобы принизить Аушвиц и уничтожение евреев в Европе, но для того, чтобы при бесконечных уважении, памяти, бездонной боли, которые только и может вызывать в нас это уничтожение, по меньшей мере извлечь урок о том, что бывали, бывают и могут случаться и другие уничтожения; и в этом случае вопрос о «нас» остается открытым; если бы его закрыли, остановили цепочку на этом моменте,
