– Хотя дело не идет ни о жизни, ни о победе, но все-таки ежеминутно следует показать и себе и другим, что мы в состоянии перенести, – ответил он.
– На этот раз вы себе и мне доказали противное. У вас сделалось сильное кровотечение, вы лежите и едва в состоянии заниматься, а от вашего здоровья зависит слишком много, – судьба экспедиции и нас всех. Вам следует избегать всего, что может вредить вашему здоровью. Du reste votre organisme est plutot delicat que vigoureux. Vous n’etes nullement aussi fort, que vous supposez. (Впрочем, ваш организм скорее нежный, нежели крепкий, вы не так сильны, как вы предполагаете.)
При этих словах, еще за минуту перед тем чуть не замертво лежавший, Скобелев разом вскинулся и, обратившись ко мне, метнул один из тех своих взглядов, которые искрили его глаза зеленоватым цветом. На мгновение вся усталость исчезла с его лица:
– Je suis d’une tres grande force, j’ai bien supporte des fatigues extraordinaires. (Я замечательно сильный, я перенес необыкновенные тягости.)
– Oui, mon general, a force d’energie morale et pourtant pas inpunemen. (Да, ваше превосходительство, благодаря нравственной энергии, и то не совсем безнаказанно.) (См., впрочем, его собственный взгляд на этот пример в его приказе по 4 армейскому корпусу (1881–1882 г.) № 16: «Известно, что на войне нравственный элемент относится к физическому, как 3: 1», и т. д.)
Разговор перешел на другие предметы. Тем у нас всегда была тысяча и одна; кроме нашего главного дела, нам представлялся благоприятный предмет для обмена мыслей: и Петербург, и Европа, и политика, и литература, и даже древние классики. В конце описанного свидания Михаил Дмитриевич, возвращаясь опять к началу нашей беседы, сказал на прощанье:
– Что касается верховой езды, то не вмешивайтесь в нее никогда, если мы должны оставаться друзьями.
После перенесения главной квартиры из Чикишляра в Красноводск, мне все-таки удалось регулировать образ жизни Михаила Дмитриевича, и в этот более спокойный период времени он согласился соблюдать известные правила и допускал до некоторой степени мое вмешательство. Было необходимо что-нибудь сделать, потому что пищеварение у него было замедленное, неправильное, язык был редко совсем чист, очень часто после обеда являлось давление под ложечкой и даже тошнота. Всякий раз, когда появлялись эти припадки, у Михаила Дмитриевича обнаруживался упадок духа, он становился раздражителен и хандрил. Верховую езду он бросил совсем, сидел, писал, диктовал и читал по целым дням.
Он, так сказать, голодал до 5–6 часов, а за обедом ел на целые сутки – и слишком скоро, и слишком много; особенно он услаждался закускою. Такой образ жизни я не мог, понятно, оправдывать. Я просил генерала делать прогулки, хотя изредка ездить верхом и уговаривал его ходить во время диктовки, а не сидеть. Я предлагал ему, кроме обеда, назначать еще завтрак, хотя бы самый незначительный. Потребовав, чтобы мне ежедневно показывали menu, я велел прибавить овощей, фрукты, желе, к постному мясо и уменьшить соления и пряные блюда. Сидя за одним столом рядом со Скобелевым, я сам наливал ему вино в умеренном количестве и воздерживал его от неумеренного потребления льда.
Скобелев, страдая постоянно жаждой, пил много сельтерской и содовой воды, лимонад и предпочитал шампанское всем другим напиткам. Этим питьем, содержащим углекислоту, он поддерживал искусственным образом желудочный катар и ненормальную жажду, вызывавшую позыв опять к тем же напиткам. Он сам не отвергал, что прежде иногда крепко кутил. Но я свидетелем, что Скобелев, во время экспедиции, к водке не прикасался и пил вино весьма умеренно. Не мешает добавить, что Скобелев не курил и не играл в карты. Его привычки были эстетические; относительно одежды, белья и тела он соблюдал чрезвычайную чистоту и опрятность. В этом отношении самый взыскательный гигиенист мог быть доволен Михаилом Дмитриевичем; но его диета и образ питания, как уже сказано, были против всех правил гигиены. Или он ел раз в сутки – и тогда слишком скоро и слишком много, или несколько дней вовсе не ел, а потом вдруг опять начинал с жадностью есть все, что ни попало. Его пристрастие к неудобоваримой пище и к шампанскому было крайне вредно, но неискоренимо.
Когда я предлагал ему для завтрака, по крайней мере, мясное блюдо и рюмку хересу или мадеры, Скобелев возражал, что ни того, ни другого вина он не любит. Я предлагал портвейн, капвейн, малагу, токайское, он на все отрицательно качал головою.
– Du viey Macon, qu Lafitte, du Larose?
– Je ne prends pas de vin rouge. (Я не пью красное вино).
– Может быть, рюмку старого рейнвейна? Это оживляет пищеварение и вызывает аппетит.
– Не хочу, это кисло, я люблю только шампанское.
Так я вынужден был согласиться, чтобы на завтрак ему подавали бифштекс или кусок сырой ветчины с бокалом шампанского. Только этой уступкой я выговорил более равномерное потребление пищи.
Впрочем, в заключение подобных отговорок, я как-то сказал, шутя, генералу:
– Кто достиг 40 лет и еще не знает, что переносит его организм и что ему вредно, тому нельзя помочь.
Михаил Дмитриевич захохотал и отвечал:
– Это самое говорил императору Вильгельму его лейб-медик доктор Лауер; только он говорил о 80 летах, а вы о 40!
Режим этот оказался очень удачным, и за все время, что я знал Скобелева, он никогда не был так здоров и доволен, как в эти 5 недель, проведенные в Красноводске.
По поводу эвакуации больных и приспособления к этой цели казенного парохода «Наср-Эддин-Шах», я уехал на несколько дней в Баку, где имел дело с адмиралом Свинкиным, интеллигентным и предупредительным человеком. После трех– или четырехдневного отсутствия, возвратившись в Красноводск, я поспешил в кабинет Михаила Дмитриевича справиться о его здоровье.
– Не спрашивайте, – отвечал он, – я такая обезьяна, что, пользуясь вашим отсутствием, ел и пил все, что вы мне запретили, а теперь я опять болен.
И действительно, у него опять лицо было желтое и усталое, пищеварение опять неправильное. Мы возобновили прежнюю диету и лечение. Для избежания углекислых напитков, мы обращались к употреблению эссентукских лепешек, мятных и др. лепешек, которых генерал во все время экспедиции истреблял в невероятном количестве.
В ноябре месяце в укреплении Дуз-Олум Скобелев начал опять хворать. Недоставало ежедневного морского купанья, которым он пользовался в Красноводске и Чикишляре; меню изо дня в день становилось однообразнее, аппетит у него уменьшился; к этому прибавилось еще его нетерпение, которое росло с каждой неделей, с каждым днем.
Доставка боевых припасов и провианта, окончание железной дороги, перевозка войск с западного берега не так быстро совершались, как он желал. Кроме того, осенние дожди стали частенько падать и превратили глиняный грунт нашей стоянки в мягкую скользкую массу. У Скобелева расположение духа и нравственные впечатления всегда действовали на нервную систему и на пищеварение, и наоборот.
