– Как вы думаете, что случилось? – спрашивает Чинь Лан.
– Страх.
– Может быть, они потом еще попробуют, – говорит она, – и им не будет так страшно?
– А вам случалось это делать? Пугать себя чем-нибудь.
– Нет, – отвечает она. – Я не такая страховая. Но мой отец, он не любит мышей. Мышь его очень сильно пугает. Он прыгает на бочку, как девочка. Мама должна мышь гонять, как большая кошка. Я могу спросить у вас вопрос?
– Да, конечно.
– Что вам так нравится в Китае?
– Никто до сих пор не спрашивал. Может быть, странно прозвучит, но мне нравится, какой он большой, – в нем все есть, от Эвереста и до Южно-Китайского моря, и там живет столько миллионов людей, и они такие предприимчивые, и нравится глубина его истории. Нравится, какой он древний, красивый, загадочный и другой.
– Вы там были когда-нибудь?
– Нет, а вы?
Она мотает головой.
– Родители говорят, что возвращаться не хотят никогда, что там все, что есть, очень из давнего времени и жизнь очень тяжелая. Им жалко тех родственников, которые там живут, и они печалятся о них сильно, но здесь им нравится намного больше.
Чего я не говорю Чинь Лан, так это что еще и боюсь Китая: представляю себе темную сторону, где не ценят жизнь человека так, как ценю ее я. Я боюсь, что если со мной что-нибудь случится – заболею, аппендикс порвется, – то окажусь, согнувшись пополам, в какой-нибудь китайской больнице, не имея возможности о себе позаботиться. Представляю себе, как погибаю от гангренозного аппендицита или от заражения после операции в недостаточно стерильных условиях. Я не рассказываю Чинь Лан, что мне мерещатся кошмары, когда китайцы в окровавленных белых халатах говорят мне на ломаном английском, что теперь моя очередь. И не озвучиваю еще одну важную мысль, пока еще не сформулированную. Не рассказываю, что не могу иногда не задуматься: не в том ли причина нынешнего мирового экономического кризиса, что Никсон открыл отношения с Китаем?
Закончив свои дела, мы с Чинь Лан прощаемся с Вандой и Марселем и отдаем бейджики. Прощай, офис, фирма, мужской туалет, лифт.
Мы идем обедать в магазинчик. Я не голоден, но мать Чинь Лан настаивает:
– За счет заведения.
Я привез из Южной Африки брелоки, которые сейчас расходятся как сувениры. Чинь и ее матери я дарю шарфы, купленные в аэропорту, а отцу – кожаный кошелечек. Мать Чинь дает мне на дорогу батончик «Херши».
– Не будь чужим, – окликает она меня, когда я ухожу. – Возвращайся скоро.
Два часа дня. Я уже десять минут как дома, переоделся и вышел полить цветы. Подъезжает София.
– Проезжала мимо, решила заглянуть, – говорит она, направляясь ко мне по подъездной дорожке.
Наверняка циркулировала вокруг квартала, ждала, пока я вернусь.
– Я все думаю о вас и вашей БМ.
Она упирает руки в бока, театрально вздыхает.
– Прошло лучше, чем я ожидал. Я вам очень обязан – спасибо.
– Не за что, это было удовольствие. Я так много узнала о вас, о Нейте, о Южной Африке! Да, забыла спросить: как торт?
– Идеальный.
– Очень рада. Не знала, получится или нет, – другая вода, высота над уровнем моря, печи! Не знаю, говорил вам Сахиль или нет, но я послала еще четыре запасные коробки смеси для торта, чтобы они попрактиковались заранее.
– Вы действительно все предусмотрели. И все традиционные еврейские элементы – я понятия не имел, что будет происходить.
Она улыбается, гордясь собой.
– Так эти бар– и бат– моя работа. Футболки отлично смотрелись, правда ведь?
– Фантастически, – отвечаю я. – И все представление, вместе с «Лев сегодня спит» – просто поразительно.
София краснеет, потом протягивает руку, кладет ее на мою – сжатую в кулак вокруг поливального шланга. Я разжимаю пальцы, шланг вылетает и хлещет струей вокруг, резко затихает, упав на землю.
– Знаешь, – говорит она, не замечая фокусы шланга, – а ведь наши отношения куда глубже, чем обычные «клиент – партнер».
Я не отвечаю.
– Я очень в тебе заинтересована, – говорит она.
– Не могу.
– Я тебе не нравлюсь?
– Я не свободен, – говорю я, отступая на шаг в буквальном смысле.
– А я думала, она тебя бросила.
Молчу.
– Ты считаешь несвободой интрижку с замужней женщиной? – спрашивает она.
– Так получается.
Она на секунду задумывается.
– А если сделать треугольник?
Я мотаю головой.
– Даже попробовать нет искушения?
– Не могу.
Мы во дворе танцуем непонятный танец: она делает шаг вперед, я два назад, она влево, я вправо.
– Не верю я тебе, – говорит она и вдруг бросается на меня в порыве, толкая на садовый стул.
Из кухонного окна высовывается Мадлен.
– Сай! – вопит она так, что в ушах звенит. – Наших бьют!
Как нападающий студенческой команды, которым он был когда-то, Сай выскакивает из дверей, вниз по ступеням, к Софии, и налетает на нее, как строительный шар, которым стены ломают. Софию отбрасывает в сторону.
Проходят секунды. София встает, отряхивается, смотрит на Сая.
– Спасибо, – говорит она. – Наверное, я о корень споткнулась. – Потом поворачивается ко мне со словами: – Ну, не пропадай.
И уезжает.
Я пишу эсэмэску Черил, что она была права насчет Софии. Она в ответ спрашивает, не предложила ли София треугольник.
«Да, а откуда ты знаешь?»
«Она сперва меня спросила, – пишет Черил. – Я сказала, что решать тебе, но она должна была спросить. – Пауза. – Ты меня знаешь, – пишет она дальше. – Мне все такие варианты интересны…»
Черил приглашает нас с Мадлен и Саем приехать к обеду в этот уик-энд – перед ее отъездом на месяц в Мэн.
«Дворбекю, – пишет она. – Барбекю во дворе, с Эдом и мальчиками».
Сай и Мадлен оживляются.
– Сколько лет уже нас никто не звал к обеду, – говорит Мадлен, а потом громко шепчет, что после грехопадения Сая они сильно упали в глазах всех, кого тогда знали.
– Никуда я не грехопадал, – бурчит Сай. – Украл себе немножко денег, и все. Это куда чаще бывает, чем ты думаешь.
Мы с Мадлен готовим желе в формочках: кусочки ананасов – в зеленом, дольки мандаринок – в желтом, зеленые виноградины – в красном. Никогда раньше не делал желе – это волшебная штука.
Мы приезжаем к Черил. Во дворе густой дым и такой же густой аромат горячего мяса.
